Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

Апрельские пожары погасили дожди. Огонь и прежде не был безразличен Иоанну, но теперь он неожиданно для себя уверовал в его сокрушающую и очистительную силу. Попробуй одолеть огонь! Так и воля государя — непобедима. Мощь и быстрота распространения пламени завораживали. Иоанн внимательно всматривался в тех, кто кидался в гущу огненную без всякой боязни.

— В огне есть что-то дьявольское и вместе с тем спасительное, — произнес Курбский, сопровождающий его везде. — Уничтожая — спасаю!

Иоанн искоса взглянул на князя. Умен — не отнимешь!

— Огонь, как золотой дукат, имеет две стороны, — согласился Иоанн.

Он умел подхватывать чужие мысли и, переиначив, выдавать за собственные.

После пожаров человек со странным прозвищем Малюта получил под начало пятьдесят воинов, среди которых находились и иноземцы. Царь наконец запомнил его настоящее имя и при надобности звал уменьшительно:

— Гришка, поди сюда!

И ни разу Малюта не вызвал у него не то что гнева, но и простого неудовольствия. Особенно Иоанну нравилось отсутствие у Малюты брезгливости, присущей князьям да боярам, и стремления оградить себя от неудобств. Однажды Иоанн въехал на коне в болотистую, наполненную гниющей жижей выемку и позвал:

— Гришка, поди сюда!

Малюта спрыгнул на землю и, разводя руками упругую тяжелую жидкость, буквально поплыл к Иоанну.

— Что прикажешь, великий государь?

А вот приказа-то Иоанн не приготовил и смутился. Он нагнулся к гриве, пряча глаза. И Малюта вывел коня под уздцы на сухое место. И долго возился со стременем, даже не вздрагивая от пронизывающего ветерка, леденящего тело. Басманов или Курбский никогда бы так безотчетно не действовали. Алешка Адашев и подавно. Белоручка! Все ложничьи задирают носы — не шутка каждый вечер помогать государю раздеваться, а поутру подавать умывание и прочее. Голый царь вроде бы и не царь. Но тот, кто так горделиво полагал, рано или поздно лишится головы. И голый царь — царь и неровня никому.

Факелы вспыхнули, разорвав вонючим коптящим огнем с черным вздыбленным шлейфом прозрачную голубизну утреннего воздуха.

— Жги их, предерзких! — крикнул Иоанн, вырвав у воина факел и взмахнув им, как стягом. — Жги!

Он ткнул пламенеющим комом стоявшего на коленях псковича. Тот свалился на бок и дико закричал от боли. Этого показалось мало. Быстро разожгли костры, подвесили на них чаны с недешевым, между прочим, вином и довели до кипения. Воины, понукаемые Басмановым, во главе с Малютой и Грязным, ворвались в середину сбившихся в кучу псковичей, сваливали их с ног, срывали одежду, полосовали плетями и поднесенными ковшами плескали без разбора горячее вино на обнаженные части тел. Звериный вой поднялся на площади. Иоанн возвышался над всем этим орущим и страдающим хаосом, отдавая короткие распоряжения:

— Не жалеть ослушников! Чтоб неповадно было! Не жалеть! Чтоб до костей проняло! Секи! Бей! Не жалей!

Грязной ходил меж распростертых голых тел и лупил по спинам да и по чему придется с оттяжкой узким плетеным ремнем, прикрепленным к длинной и толстой палке. После каждого такого удара на коже образовывалась широкая разваливающаяся и скоро наливающаяся кровью полоса.

— Великий государь, — громко обратился к царю Малюта, — тут бабы!

— Где? — повернулся к нему Иоанн и перемахнул через перила с крыльца.

Перед ним пласталась женщина, простоволосая, в разодранном сарафане. Малюта занес плеть.

Псковитянка лежала без движения. Ноги ее, полные и тоже белые, в голубых прожилках, с аккуратными ноготками и розовыми пятками, вызвали у Иоанна горячий прилив в груди — нечто похожее на жалость.

— Не трожь! — велел он с ненавистью Малюте.

Иоанн замахнулся на усердствующего Грязного, который хотел ударить женщину сапогом.

— Прочь, собака!

Но сострадание к полумертвой не распространилось на остальных псковичей. Казалось, он рассвирепел пуще прежнего. Шагал взад-вперед, не разбирая — земля под подошвами или живая плоть.

— Бунтовать удумали?! Признавайтесь, кто подучил?

В ответ раздавались только стоны. Кому удалось избегнуть ударов, поднимался на колени и начинал горячо молиться, воздевая руки к небесам. Но и молитвы не помогали. Иоанн велел Малюте и Грязному оттащить опозоренную псковитянку в сторону:

— Водой колодезной ее окатите — и в светелку.

Высокая, крутая и отвердевшая от ледяной колодезной воды грудь несчастной вытеснила другие жестокие картины. Ярость теперь сменилась умеренным чувством злости, смешанным с негодованием. Темперамент царя, похожий на текучую пламенеющую реку, постепенно возвращался в привычное русло. Он уже предвкушал, как вечером, отмывшись от пыли и копоти, возьмет к себе псковитянку и вдоволь натешится двумя молочными холмами и изласкает так запомнившиеся ему крепкие, раскинутые в стороны ноги.

— Хватит, государь, они и так наказаны, — услышал он за спиной голос Курбского.

Иоанн обернулся и, сцепив зубы, процедил:

— Уйди отсюда, Андрей. Не ты царь!

И неожиданно испугался, что Курбский ответит чем-то очень похожим на слова Анастасии, но князь смолчал. Иоанн все же отпрянул назад и взбежал обратно на крыльцо. Подозвал Басманова:

— Учини розыск! Виновных — четвертовать! Кто не признается — удавить как бешеных собак. Я хочу знать, как новгородская зараза переползла в Псков. Пошли гонцов к Турунтаю и вызови Глинских. Здесь и начнем расправу. Я им покуда покажу, кто царь на Москве.

Он искал внутри себя некую точку, которую раньше легко нащупывал — она жгла его и колола. Сейчас он ощущал лишь пустоту, чертовский голод, иссушающую жажду и желание снова увидеть перед собой распластанное тело псковитянки. Он оглянулся вокруг, но уже не заметил рядом знакомых лиц, кроме искаженной — какой-то сдвинутой вбок — физиономии Малюты. Ему почудилось, что Малюта смеется. Малюта в душе и посмеялся над ним, угадав государевы мысли: до баб охоч, как жеребец до кобыл. Через бабу с ним что хочешь сотворишь.

— Перевешать их, великий государь, вдоль дороги на корм воронам. Чтоб неповадно было и московским, — подсказал он Иоанну участь псковичей.

Малюта как в воду глядел. Царь тоже подумал о московском народе, после пожара глухо ворчавшем. «Он что-то знает, — пронеслось у царя, — надо бы расспросить».

В тот момент из устья улицы на площадь, где высился над убогими, потемневшими от дождей избами бревенчатый дворец, выскочили трое всадников, которые, топча стонущих и копошащихся в пыли псковичей, сквозь черные дымы от неровно горящих факелов в опьяняющем тумане, поднимающемся над бурлящими котлами с вином, продрались к крыльцу. Скатившись с седел, они на коленях замерли у ступенек. Везде воцарилась тишина. Слышался только треск костров.

— Великий государь, не вели нас казнить. Помилуй! — громко сказал начальник кремлевской стражи Федор Катюхин, не осмеливаясь поднять глаза и посмотреть на Иоанна. — Помилуй, великий государь!

— Дурные вести привезли мы тебе, — смело произнес утомленный конник, прискакавший с Катюхиным, и без позволения поднялся на ноги.

Это был брат Васюка Грязного — Григорий. Он преодолел, шатаясь от усталости, две ступеньки и, схватившись за балясину, начал что-то шептать Басманову, который, присев за оградой, подставил ему ухо. Иоанн стоял недвижно. Его ничто не волновало — ни дурные вести, ни площадь, усеянная искалеченными телами, ни скользящий взгляд Курбского, который явно противился законной расправе над псковитянами. Вести, однако, оказались настолько дурными, что их было опасно утаивать — хоть на минуту — от государя, который после венчания на царство и женитьбы проявлял подчеркнутую набожность и усердно посещал монастыри, иногда отправляясь на богомолье пешком, лишь изредка позволяя Анастасии сесть в возок, чтобы преодолеть крутую горку.

Басманов перешептал царю полученные от Грязного новости, и Иоанна качнуло в сторону. Он еле удержался на ногах. Внезапно прихлынувший страх всегда вызывал тошноту и головокружение. Резко повернувшись, он вбежал в сени, оттуда — в столовую комнату и неожиданно для себя сел в кресло с высокой расписной спинкой, вцепившись в подлокотники и чуть подавшись вперед. Почти в такой позе, но, конечно, в другом возрасте его запечатлел в снежном мраморе скульптор Павел Антокольский.

Благовестник рухнул наземь! Кара Божья!

— Что теперь будет, Андрей? — спросил он Курбского, который узнал от Катюхина о случившемся.

— Да ничего не будет, пресветлый государь. Поспешить надо в Москву. И помолиться хорошенько! Колокол — рук человеческих творенье.

— Седлай коней, Малюта. Мигом! Уходим в Кремль! Упреди, Басманов, Макария!

Он поднялся и выглянул в окно. Зрелище его умиротворило. Непокорные псковитяне безмолвно стояли на коленях перед крыльцом, раздетые донага, исполосованные плетями, обожженные огнем и пламенеющей жидкостью. Они даже не пытались прикрыться тем, что осталось от одежды, превращенной воинами в лохмотья. Иоанн стремительно выбежал на задний двор, где нетерпеливо перебирали копытами приготовленные кони. Малюта подставил ладонь, и царь прыгнул в седло.