Нил Стивенсон - Смешенье

И тут из темноты галереи вылетел кто-то маленький. Он с разбегу заскочил на сундук рядом с Лотаром и оттуда на балюстраду. На его крошечный лук уже была наложена стрела; пока Евгений крался через двор, Иоганн следил за ним, прикидывая, откуда выстрелить. Элиза, увидев его проносящимся мимо, сменила курс и протянула обе руки, но мальчик со скоростью щелчка пальцами натянул и спустил тетиву. Тупая стрела угодила Евгению в глаз, когда тот уже выгнулся для броска. Противовес рухнул молотом Тора. Тело судорожно дёрнулось вперёд. Рука щёлкнула, как кнут. Гарпун вылетел, просвистел мимо Лотарова плеча и вонзился в конторку у него за спиной. Лотар с размаху сел на сундук. Элиза, не успев затормозить, налетела на Иоганна и сбила его с балюстрады; он свалился на пыльную брусчатку и превратился в одну сплошную ссадину. Евгений рухнул на колени. Элиза, врезавшись в перила животом, рыбкой перелетела во двор и еле успела подставить руки.

Она, Евгений и Иоганн образовали правильный треугольник со стороной фута два. Лотар остолбенело взирал со своего трона. Иоганн часто дышал, собираясь удариться в рёв. Элиза, только что избежавшая смерти от оспы, оправилась быстрее других и первой вскочила на ноги. Она шагнула к Евгению. Русского она не знала и сомневалась, что Евгений понимает французский. Однако если он был галерником в Алжире, то должен знать сабир. Поэтому Элиза выскребла из давно не посещаемых уголков памяти остатки этого языка и сказала – так тихо, что не слышал никто, кроме Евгения:

– Если ты верен Джеку, то знай, что этот человек вам больше не враг. Отправляйся в Версаль и метни гарпун в отца Эдуарда де Жекса.

Евгений кивнул, встал и поднялся на галерею, чтобы вытащить орудие своего труда из орудия труда Лотара. Зубья застряли так крепко, что извлечь гарпун можно было, лишь разнеся полконторки задача, не составившая труда для Евгения с его силищей и ядром вместо руки. Хруст и треск, которых хватило бы на целую армию мародёров; уложились в исключительно малый промежуток времени. Наконец Евгений выпрямился, держа в одной руке наконечник, а пол мышкой другой – древко. Затем повернулся к Лотару, отвесил учтивый полупоклон и вышел из Дома Золотого Меркурия, лишь раз подняв голову, чтобы сориентироваться по солнцу.

– Кто это был?! – воскликнул Лейбниц, подходя. Они с Каролиной пропустили атаку, но услышали, как Евгений крушит конторку.

Элиза держала Иоганна на руках; он проорался и теперь испуганно молчал.

– Мой дорогой доктор, – отвечала она. – Если я буду объяснять каждую мелочь, то надоем вам, и вы перестанете писать мне такие очаровательные письма.

– Я просто хотел бы знать из соображений практических, преследуют ли вас другие великаны-гарпунщики.

– Насколько я знаю, он такой один. Его зовут Евгений-раскольник.

– Что такое «раскольник»?

– Как я уже сказала, если всё объяснять…

– Хорошо, хорошо, не надо.

Часто не спит наше сердце, когда мы спим, и Господь

может говорить с ним, словами ли, притчами ли,

знаками или иносказаниями, как и в бодрственном

состоянии[34]

Джон Беньян, «Путь паломника»

Элиза отыскала дряхлую конторку, выброшенную на двор умирать. От дождей доски потрескались и покоробились, ящики выдвигались с трудом. Однако здесь светило солнце, по которому Элизина кожа успела стосковаться. Из другой конторки Элиза вытащила лист бумаги, а в недрах этой добыла чернильницу. Пробка присохла так, что пришлось стилетом счищать засохшие чернила, а потом уже её выковыривать. Чернила внутри загустели. Элиза разбавила их слюной и набрала немного на кончик пера.

Лейбниц и Каролина сидели на ящиках и выводили мораль.

– Тактика, – сказал доктор, – это то, что выстраивала герцогиня Аркашонская; барон фон Хакльгебер принёс тактику в жертву стратегии.

– Кто выиграл? – спросила Каролина.

– Ни тот, ни другая, – отвечал Лейбниц, – ибо и чистая стратегия, и чистая тактика недостаточно мудры для принца или принцессы. Возможно, в выигрыше окажется маленький Иоганн-Жан-Жак фон Хакльгебер.

– Дай-то Бог, – сказала Каролина, – а то бедняжке досталось самое уродливое имя, какое мне доводилось слышать.

Элиза – Жану Бару.

Май 1694 г.

Капитан Бар!

Мой дражайший друг господин граф де Поншартрен как генеральный контролёр финансов обладает бесчисленными возможностями направить королевские доходы угодным ему способом, так что, думаю, я не нанесу ему большого ущерба, если посоветую Вам прибыть с сокровищами в Дьепп, чтобы королевский долг Дому фон Хакльгебера был наконец погашен. Франции трудно защищать свои интересы за рубежом, покуда её репутация в глазах иностранцев нехороша; возвращение даже одного долга в значительной степени улучшит обстановку. Немецкие и швейцарские банкиры по большей части уже покинули Лион, но это не мешает совершить платёж по более современным каналам, возможно, через Париж. Дело, возможно, ускорится, если Вы намекнёте чиновнику в Дьеппе на такую возможность.

Благодарю Вас, что Вы посоветовались со мной в этом вопросе. Знайте же, что бенефициарием будет Ваш исчезнувший крестник, который сейчас подкрадывается ко мне сзади с луком и стрелами, словно маленький чумазый Купидон.

Элиза.

– Что вы делаете, мадам?

– Заканчиваю письмо. – Она посыпала лист песком, чтобы убрать излишек чернил.

– Кому?

– Самому прославленному и отчаянному пирату в мире, – отвечала Элиза будничным тоном. Она ссыпала песок на землю, сложила письмо и начала рыться в ящиках, ища воск.

– А вы его знаете?

Орудуя бумагой, как совком, Элиза нагребла со дна ящика несколько комочков воска.

– Да. И он тебя знает. Он держал тебя на крестинах! Иоганн фон Хакльгебер, естественно, захотел узнать больше, чего и добивалась Элиза. Он шёл за ней, как индеец-следопыт, по пустым комнатам Дома Хакльгебера, осыпая не стрелами, а вопросами, пока она искала ложку, свечу, огонь. В ложку Элиза ссыпала крошки воска, добытые в ящике: по большей части красные, но несколько чёрных и естественного воскового цвета. Кусочки внизу расплавились быстро, те, что наверху, упорно сохраняли форму – сходство с оспенными пузырьками было Элизе очевидно.

– Когда воск, или золото, или серебро растекаются от огня, мы говорим, что они плавятся, – сказала она сыну, – а когда они сливаются, называем это смешеньем.

– Папа иногда говорит, что я смешался.

– Со всеми нами так бывает, – отвечала Элиза. – Смешенье – род наваждения, когда то, что мы якобы понимаем, утрачивает очертания и перетекает во что-то иное, имеющее, возможно, другую внешнюю форму, но ту же внутреннюю природу.

Она встряхнула ложку, и куски, плававшие наверху – те, что превратились в мешочки жидкого воска, удерживаемые поверхностным натяжением, – лопнули, выпустив лёгкий аромат давно увядших цветов, с которых пчёлы некогда собирали свою дань. Он был куда слаще характерного оспенного душка, который Элиза надеялась больше никогда не услышать, хотя и улавливала время от времени, пока шла по городу.

Прежде чем красное и чёрное окончательно смешались, она вылила ложку на бумагу и оттиснула кольцо. Печать получилась красная с чёрными и светлыми прожилками, очень красивая. Элизе подумалось, что, может быть, она только что создала новую придворную моду.

Лотар нашёл человека, который согласился отвезти письмо в Йену и передать там другим гонцам, которые доставят его дальше. Посыльный ждал перед воротами с одной осёдланной лошадью и одной сменной. Элиза вручила ему письмо и пожелала счастливого пути. Посыльный вскочил в седло и без лишних слов рысью двинулся по улице. На главной площади он развернул лошадь к западным воротам и галопом скрылся из глаз. Множество любопытных провожали его взглядами из окон торговых домов. Начали открываться двери: из одной, натягивая парик, вышел какой-то господин. Он зашагал к Дому Золотого Меркурия, надеясь получить от Лотара какие-нибудь разъяснения, и не успел добраться до ворот, как его нагнали ещё двое. Все три господина вежливо приветствовали Элизу. Она ответила каждому реверансом, но в дом не пошла, а осталась смотреть, как распространяется новость, и слушать нарастающий гул, с которым Лейпциг возвращается к жизни.

Книга четвёртая: Бонанца

Южные окраины Могольской империи

О некоторых народах мы говорим, что

они ленивы,однако довольно сказать,

что они бедны. Бедность есть основа

всякого рода праздности.