Русский город Севастополь - Сергей Анатольевич Шаповалов

набережной Константинополя, больше половины раненых уже были мертвы. В кавалерии начался массовый падёж лошадей. Многие английские офицеры, особенно из знатных фамилий, собирались покинуть Крым и вернуться в Туманный Альбион. Война потеряла для них всякий смысл: ни наград, ни трофеев, да ещё возник риск загнуться от болезни и быть зарытым как собака в чужой земле. Холм, где захоронили генерала Каткарта после гибели его в Инкерманском сражении, быстро обрастал могилами. Унылых деревянных крестов становилось все больше и больше.

***

Павел вылез из минного колодца. Присел у стены бастиона, где собрались стрелки для перекура. Стянул сапоги, размотал намокшие обмотки. Ноги горели и чесались. Все в красных пятнах и язвах.

– Что, ваше благородие, черкесы замучили? – спросил ефрейтор Козлов, вылезший следом из колодца. Черкесами называли вшей, которыми кишели минные галереи. Ожоги у ефрейтора почти зажили. На лице остались только розовые пятна. Он с гордостью носил знак ордена Георгия, который ему вручили за спасение офицера.

– Ужасно чешутся, – показал Павел на ноги. – Скоро до мяса сгрызут.

Козлов полез в карман шинели. Достал узелок. Остро пахнуло сушёными травами.

– У меня есть порошок персидский. Вы его в сапоги засыпьте и верёвочками голенища перетяните. Способ изведанный – всякая вша и блоха тут же дохнет.

– Спасибо, – поблагодарил Павел, достал трубку с табаком. Козлов присел рядом и потянулся за своей.

Солдаты вылезали из мин, садились за земляным мерлоном. Отставили в стороны кирки и заступы, закурили. К ним присоединились штуцерные, спустившись с банкеты. Как обычно на перекурах потекла непринуждённая болтовня.

– Вон, у нас стрелок, Яков из иудеев. Правда, Яшка? – говорили один.

– Ну и кому, какая разница? – недовольно откликнулся щуплый солдат, кутаясь в шинель и готовый минутку вздремнуть.

– А чего это он в стрелках? – спросил один из матросов. – Ихний брат обычно в оркестре или писарем.

– А кто ж его знает, – пожал печами солдат. – Яшка, ты чего не в оркестре?

– Стрелять люблю, – буркнул Яшка, не открывая глаза.

– Стреляет он отменно! – подтвердил другой штуцерный. – Уже троих подстрелил сегодня. Ему говорит наш капитан: Яков, крестись, так тебя унтером сделаю. А он – ни в какую. Хочу, говорит, оставаться при своей вере.

– И вправду, чего это ты? – спросил у Якова матрос.

Тот открыл один глаз, затем второй, медленно сел.

– Как же я веру свою предам? Вот, вы уважаете тех, кто в мусульмане пошёл?

– Нет, – ответили солдаты.

– А ты, Гришка, за унтера переродился бы в иудея? – обратился он к солдату.

– Сдурел, что ли? – сплюнул тот.

– Ну, так и я не желаю. У меня мама, папа, сестры, да вся родня – иудеи, а я вдруг выкрестом буду. Коль угодно Богу, сделает меня унтером за терпение моё, а за измену только покарает потом.

Подошли двое из арестантской роты с носилками. Присели рядом с солдатами, достали трубки с кисетами. Один высокий худой. Выражение лица какое-то грустное. Другой маленький, смуглый с чёрными бегающими глазами.

– О! Кавалер, а ты чего такой тёмненький? – не унимался балагур Григорий, обращаясь к маленькому арестанту. – Никак из цыган?

– Точно, из цыган, – согласился тот.

– А как на каторгу попал?

– А я, братцы, вольным был, как ветерок в степи. С табором кочевал, да коней воровал.

– Так, ты – конокрад, шельма! – зло сказал старый солдат. – У крестьян, небось, уводил. Знаешь, что для пахаря лошадь?

– Да не злись, дядя, – не смутился цыган. – Я за это уже сполна отработал.

– А звать-то тебя как? – спросил матрос.

– А зови Иваном. Какая разница?

– И как ты в арестантской роте оказался, Иван.

– Поймали меня как-то мужики с ворованной лошадью. Хотели в пятки гвоздей набить, да вверх ногами повесить. Помещик местный выручил. Как раз набор рекрутов проходил. Вот, он мне и предложил вместо парубка из его крестьян в армию идти, а иначе растерзали бы меня. Я и согласился. Да подумал, что сбегу на волю из армии.

– Не получилось?

– Не-а. Первый раз из рекрутов попытался. Поймали, сквозь строй пропустили. Как отлежался в лазарете, так сразу в Сибирь погнали. Служил во внутренней страже. Оттуда пытался бежать. А куда? Кругом тайга. Казаки поймали и обратно привели. Меня в наказание на Кавказ отправили. Повоевал я с горцами, да подумал к ним переметнуться.

– Ну, и как?

– Так они, басурмане, обратно моему командиру меня за тридцать рублей продали. Шомполами приласкали мою спину и отправили в штрафную роту. Вот, теперь я здесь.

– Бежать вновь не хочешь?

– Не хочу. Нам волю обещали после войны.

– Опять в табор уйдёшь?

– Не знаю. Кому я нужен в таборе? Мой табор, наверное, где-нибудь в Валахии. Да забыли уже все меня, схоронили. Освобожусь – кузнецом пойду работать. Найду городок тихий – там и поселюсь.

– А ты бедовый откель? – обратился балагур Гришка к другому арестанту.

– Я из Петербурга.

–О-о! – загудели солдаты. – Из благородных или студент бымшый.

– Студент.

– Политический?

– Так и есть.

– Так, ты против царя? – опять зло спросил старый солдат.

– Я за справедливость, – ответил арестант.

– И в чем же твоя справедливость? Бог тебе не указ?

– А разве мы себя не показали, когда француз бомбардировку устроил? – так же зло спросил у солдата цыган. – Мы раненых носили без устали. И в самых гиблых местах, в самом аду побывали. И не хуже вашего брата сражались. Когда прислугу у орудий выбивало, так мы к пушкам становились. А ты тут нам про Бога рассказываешь.

Старый солдат что-то пробурчал невнятное и отвернулся.

– Ну, и как жизнь такая, арестантская, – спросил другой солдат, выколачивая о каблук пепел из носогрейки.

– Страшная жизнь, тоскливая, – вздохнул тяжело политический. – Как только колодки на тебя наденут, думаешь, что ты уже не человек, что в тебе и души человеческой уже не осталось, ни чувства, ни веры…. Дай Бог вечную память и Царствие Небесное адмиралу Корнилову. Если бы не он, до сего дня, как звери в клетке, да в кандалах сидели.

– Все же вы согрешили когда-то, – не унимался солдат. – Среди вашего брата воры, убийцы, разбойники.

– Всякие есть, – согласился арестант. – А есть и такие: один раз согрешил, и на всю жизнь – пропащий. И чем дальше, тем хуже эта каторжная трясина затягивает. И уже смотришь на других людей, как на что-то чужое, не из твоего мира. Только иногда вспоминаешь, что когда-то тоже человеком был. А теперь ты не человек вовсе.

– Ладно тебе, – махнул рукой солдат, затянувшись дымом. – Думаешь в солдатах сейчас легче? На войне тебя убьёт пулей или бонбой разорвёт, а в простое время муштрой замучают, а коль взъерепенишься,