На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою - Фёдор Фёдорович Тютчев

Аллах не хочет продлить ему жизнь, придет Азраил[7]и огненным мечом вынет из тела душу.

При последних словах старика фельдшер насмешливо улыбнулся.

"Это выходит так, что ежели не помрет, — жив будет. Подумаешь, премудрость какая", — подумал он, но вслух выразить своей мысли не решился.

Оба отошли в дальний угол, оставив Абдул Валиева одного подле раненого.

Старик-горец положил свою высохшую, как у мумии, руку на голову Колосова и, вперив в его лицо пристальный, немигающий взгляд, принялся что-то шептать. Долго шептал он, то понижая, то повышая голос и покачивая головой из стороны в сторону, и по мере того, как он шептал, лицо больного начало постепенно преображаться. Выражение страданья уступило место выражению безмятежного, строгого покоя, дыхание сделалось ровнее, стоны затихли, и вдруг, — Павел Маркович не верил своим глазам, — на мертвенно-бледных щеках выступил легкий румянец. Больной тяжело вздохнул, поправился головой на подушке и погрузился в глубокий, спокойный сон.

Абдул Валиев осторожно отнял свою руку со лба Колосова, тяжело перевел дух и медленно отошел от постели. Он был измучен до последней степени; глаза глядели мутно, безжизненно, на морщинистом лбу выступили крупные капли пота, руки дрожали. Он шатался и едва имел силы дойти до дивана, на котором и распростерся, беспомощно опустив руки. Прошло по крайней мере с полчаса, пока наконец силы не вернулись к нему. Он поднялся с дивана и, подойдя к Павлу Марковичу, проговорил глухим голосом:

— Ага, Аллах не хочет смерти юноши, он спит… он будет жив.

— Слава Богу! — радостно воскликнул Панкратьев, сразу и беззаветно поверив словам старика. — Слава Богу! Как мне благодарить тебя, Абдул Валиев?

— Благодари не меня, а Бога, — со спокойным достоинством произнес старик, — а теперь пойдемте, он будет спать, и долго спать. Не надо мешать ему.

Спиридов в числе других ходил на квартиру Колосова, с которым он за последнее время особенно подружился, но тот, будучи в беспамятстве, не узнал его. Последнее обстоятельство произвело на Петра Андреевича особенно тяжелое впечатление, убедив в безнадежности больного. Он припомнил свой последний разговор с Иваном Макаровичем и никак не мог привыкнуть к мысли, что тот самый жизнерадостный, влюбленный юноша, с которым он беззаботно шутил несколько часов тому назад, обречен на скорую смерть.

Узнав о посещении Ани, Петр Андреевич от души одобрил этот поступок.

"Молодец, барышня, — подумал он, — не побоялась сплетен. Впрочем, ей этого не простят".

Под вечер Спиридов вторично пошел проведать Колосова, но его не пустили. Тут же от раньше пришедших товарищей он в первый раз узнал о прибытии знаменитого знахаря Абдула Валиева и о поразительном успехе его лечения. Колосов спал вот уже более двух часов. Это начинало походить на чудо и порождало массу толков. Рассказывали, между прочим, о горячей схватке между полковником Панкратьевым и доктором, которого, по приказанию Абдул Валиева, Павел Маркович не допустил до больного, когда тот, узнав от фельдшера о приезде знахаря, явился, чтобы прекратить это, как он выражался, нелепое шарлатанство.

Панкратьеву пришлось выдержать целую бурю. Кончилось тем, что взбешенный до последней степени старик-доктор наговорил ему кучу дерзостей и убежал к себе писать рапорт с жалобой на Павла Марковича. Мнения офицеров разделились. Большинство было на стороне Панкратьева, и только несколько голосов были за доктора, находя, что предпочтя какого-то знахаря человеку науки, Панкратьев действительно нанес бедному Карлу Богдановичу жестокое оскорбление.

Спиридов довольно долго и внимательно прислушивался к возникшим спорам; наконец, ему надоело.

— Господа, по-моему, — вмешался он, по обыкновению сжимая губы в брезгливую улыбку, — все ваши споры ни к чему. Последствия покажут, кто был прав. Если Колосов выздоровеет, доктору не останется ничего иного, как прикрыться хвостиком и молчать. Он объявил положенье его безнадежным и тем дал право испытать всякие средства, значит, он не вправе претендовать.

— Я тоже такого мнения, — подтвердил Балкашин, — будь я на месте Павла Марковича, я поступил бы точно таким же образом. Когда идет дело о жизни человека, да еще такого молодого и симпатичного, как Иван Макарович, тут не может быть вопроса о чьем-нибудь самолюбии. Я старый приятель Карла Богдановича и очень люблю его, но готов громко подтвердить, что в данном случае он не прав, и если он действительно заварит кашу, ему же первому и попадет.

С последними словами старого майора согласились очень многие.

Вернувшись домой, Спиридов с лихорадочной поспешностью начал приготовляться к отъезду. Так как он не рассчитывал вернуться, то необходимо было подумать о вещах, особенно о коллекции оружия и ковров, которой он очень дорожил. После долгих размышлений Петр Андреевич решил все свои вещи пока оставить на квартире под наблюдением своего человека, а ехать налегке, с тем чтобы, приехав в Петербург и решив свою дальнейшую участь, распорядиться так или иначе оставшимися вещами. Это решение избавляло Спиридова от всех хлопот в такую минуту, когда он ни о чем постороннем не мог хладнокровно думать.

Несколько раз за это время Спиридову приходила на ум Зина Балкашина, но он спешил гнать подобные мысли. Он ни в чем не мог обвинять себя, он роли жениха не разыгрывал, а если кому угодно было смотреть на него как на такового, он в этом не виноват. Впрочем, об этом теперь во всяком случае поздно думать. Если бы даже он и был увлечен Зиной, то теперь, после получения письма от "той", сыгравшей в его жизни такую значительную роль, всякое увлечение должно было испариться как дым.

"Моя судьба решена, — думал про себя Спиридов, — решена бесповоротно. Что бы меня ни ожидало впереди, я повинуюсь призыву, это мой рок, как у древних язычников. Жребий брошен", — повторил он несколько раз, загадочно улыбаясь.

VII

На другой день три интересных новости разошлись по штаб-квартире и в поселении.

Первая была та, что Колосову стало несравненно лучше, настолько лучше, что это признал даже обиженный Карл Богданович и во всеуслышание заявил о его полной надежде на выздоровление Ивана Макаровича. Честность старика взяла верх над его оскорбленным самолюбием, и этот поступок еще больше расположил всех в его пользу.

Вторая новость, впрочем, для многих известная гораздо ранее, было назначение майора Балкашина комендантом крепости Угрюмой и его немедленный отъезд туда, вызванный необходимостью как можно скорее привести ее в надлежащий вид, дабы она могла явиться надежным опорным пунктом для предполагаемых военных действий против Шамиля.

Третья и самая неожиданная новость — был отъезд Спиридова в отпуск и, вероятно, уход из полка. О последней новости толковали больше всего, делали всевозможные предположения, догадки, но истины, разумеется, никто