Алессандро Мандзони - Обрученные

Однако были бесшабашные головы, люди более крепкой закалки и бодрого духа, которые старались провести эти дни повеселее. Они покинули свои дома, не имея достаточно сил защищать их, но не находили удовольствия в хныканье и вздохах о том, чего всё равно не вернёшь. Эти не старались мысленно представить себе то опустошение, которое, к несчастью, им и без того было суждено увидеть воочию. Семьи, знакомые между собой, держались вместе или, теперь очутившись здесь наверху, завязывали новые дружеские связи. Толпа, таким образом, распалась на всевозможные кружки, согласно симпатиям и привычкам каждого. У кого денег было вволю, тот ходил обедать в долину, где по этому случаю наспех открылось несколько остерий. В одних каждый проглатываемый кусок сопровождался вздохами, и только и было разговору, что о разразившемся несчастии; в других — наоборот, о горестях не вспоминали и говорили, что не следует о них и думать. Тем, кто не мог или не хотел тратиться на еду, в замке раздавали хлеб, суп и вино. Помимо того, ежедневно накрывалось несколько столов для тех, кого хозяин приглашал к обеду особо. Наши знакомцы принадлежали к числу последних.

Чтобы не есть хлеба даром, Аньезе и Перпетуя пожелали принять участие в обслуживании беглецов, принятых с таким широким гостеприимством, и на это у них уходила значительная часть дня. Остальное время они проводили в болтовне с приятельницами, приобретёнными в замке, и со злополучным доном Абондио. Последнему совершенно нечего было делать, однако он не скучал, ибо страх был его постоянным спутником. Непосредственный страх перед нападением солдат у него, по-видимому, прошёл, а если и остался, то не очень-то его беспокоил, ибо, чуточку поразмыслив, дон Абондио смог убедиться, насколько страх этот был неоснователен. Но картина округи, наводнённой со всех сторон солдатнёй, вид оружия и вооружённых людей, которые вечно сновали перед ним взад-назад, сам замок, и именно этот замок, мысль о разных вещах, которые могли случиться в любой момент при таком положении вещей, — всё это вызывало в нём смутный невыразимый и постоянный ужас, не говоря уже о той тоске, которая грызла его при мысли о брошенном доме. За всё время своего пребывания в этом убежище он никогда не удалялся от него хотя бы на ружейный выстрел и ни разу даже не пытался спуститься вниз. Единственная его прогулка состояла в том, чтобы выйти на эспланаду и покружить вокруг замка, то с одной, то с другой стороны, заглядывая вниз, в пропасти, выискивая, нет ли где хоть какого-нибудь прохода, хоть маленькой тропинки, по которой можно было бы выбраться в поисках укромного местечка, если придётся уж очень туго. Всем своим товарищам по убежищу он оказывал величайшее почтение и отвешивал нижайшие поклоны, но водился с очень немногими. Чаще всего, как мы уже сказали, беседовал он с двумя женщинами: с ними он отводил душу, впрочем не без того, что иной раз Перпетуя покрикивала на него, а Аньезе так даже стыдила. За столом, где он оставался недолго и говорил очень мало, он узнавал все новости о страшном продвижении войск, приходившие ежедневно, то передаваемые от местечка к местечку и из уст в уста, то приносимые каким-нибудь очевидцем, который по первоначалу решился было остаться дома, но в конце концов удирал, не успев ничего спасти и вдобавок ещё при самых плачевных обстоятельствах. И каждый день выплывала очередная история про какое-нибудь новое несчастие. Некоторые, рассказчики по призванию, старательно собирали все слухи, процеживали все донесения и потом преподносили другим уже самые сливки. Затевались споры о том, какие полки самые свирепые, что хуже — пехота или конница, называли, кто как умел, имена известных кондотьеров. Рассказывали про их былые деяния, подробно перечисляли стоянки и переходы: в такой-то день такой-то полк рассыпался по таким-то местечкам, завтра-де он нагрянет на другие, такие-то, где тем временем уже свирепствует и делает вещи ещё похуже другой полк. Больше всего принимались в расчёт и старались собрать сведения о тех полках, которые один за другим проходили через мост в Лекко, потому что их уже можно было считать ушедшими и в сущности даже за пределами страны. Прошла конница Валленштейна, за ней — пехота Мероде, ангальтская конница, бранденбургская пехота, а там конница Монтекукколи, и следом конница Феррари; прошли Альтрингер, Фюрстенберг, Коллоредо; затем кроаты, Торквато Конти, за ним ещё и ещё; по воле небес, прошёл и Галассо, — он был последним. Удалился и летучий отряд венецианцев, и вся страна, наконец-то, освободилась. Те, кто были из местечек, захваченных первыми и первыми же освобождённых, покинули замок; и каждый день уходили всё новые и новые, подобно тому, как после осеннего урагана из густолиственной кроны большого дерева со всех сторон вылетают укрывшиеся там птицы. Трое наших знакомцев ушли едва ли не последними, и всё из-за дона Абондио, который опасался, что если вернуться домой слишком быстро, то непременно наткнёшься на бродячих ландскнехтов, отбившихся и отставших от войска. Перпетуя могла сколько угодно распространяться насчёт того, что чем больше медлишь, тем больше возбуждаешь в грабителях охоту забраться в дом и унести оставшиеся пожитки; раз дело шло о спасении своей шкуры, дон Абондио неизменно оставался победителем, если только непосредственная опасность не заставляла его совершенно терять голову.

В назначенный для отъезда день Безымённый распорядился приготовить у «Страшной ночи» карету, куда заранее велел положить запас белья для Аньезе. Отозвав её в сторону, он заставил её принять также свёрточек скуди на исправление тех повреждений, которые она найдёт у себя дома, хотя она била себя в грудь и без конца повторяла, что у неё остались ещё скуди от прежних.

— Когда увидите свою добрую несчастную Лючию… — сказал он под конец Аньезе, — я, разумеется, уверен, что она молится за меня, потому что я причинил ей столько зла, — так скажите ей, что я благодарю её и уповаю, что молитва её принесёт также и ей самой благословение божие.

Затем он пожелал проводить всех трёх гостей до самой кареты. Пусть читатель представит себе сам подобострастные и благодарственные излияния дона Абондио и любезности Перпетуи. Наконец, тронулись. Согласно уговору, сделали коротенькую остановку, даже не присаживаясь, в доме портного, где понаслышались всякой всячины о прохождении войск, — обычные рассказы о грабежах, избиениях, разорении, о всяких мерзостях, но, к счастью, в их краях ландскнехты не появлялись.

— Да, синьор курато! — сказал портной, помогая дону Абондио сесть в карету. — Хорошо было бы пропечатать в книжках про этакий разгром.

Проехав ещё немного по дороге, наши путники воочию увидели то, о чём слышали столько рассказов. Опустошённые виноградники, но не так, как это бывает после сбора винограда, а словно после бури с градом; лозы, ободранные и перепутанные, вырванные колья, земля со следами сапог, усыпанная сучьями, листьями, засохшими побегами; поломанные, лишённые верхушек деревья; продырявленные изгороди; унесённые решётки. А в деревнях — взломанные двери, сорванные рамы, обломки, тряпки, сваленные в кучи и разбросанные по улицам; тяжёлый воздух и ещё более сильное зловоние, несущееся из домов; жители, занятые — кто уборкой нечистот, кто спешной починкой оконных рам, а кто просто, собравшись в кружок, горюет о бедствиях; когда карета проезжала мимо, к дверцам со всех сторон тянулись руки, просящие милостыню.

С такими картинами то перед глазами, то в мыслях и в ожидании найти нечто подобное у себя дома, наши путники, наконец, добрались до своей деревни и действительно нашли то, что ожидали.

Аньезе велела сложить свою поклажу в углу дворика, который оказался самым чистым местом во всём доме. Затем она принялась выметать дом, собирать и чистить то немногое, что ей оставили. Позвала плотников и кузнеца починить наиболее значительные повреждения и, рассматривая пару за парой полученное в подарок бельё, пересчитывая новые цехины, говорила про себя: «Я-то ещё благополучно отделалась; благодарение господу богу и мадонне да доброму этому синьору, впрямь могу сказать, что благополучно отделалась».

Дон Абондио и Перпетуя проникли в свой дом без помощи всяких ключей. С каждым их шагом по прихожей отравленная чумная вонь становилась всё сильнее, заставляя их отшатываться, зажимая носы; они направились к кухонной двери и вошли на цыпочках, выбирая, куда ступать, чтобы случайно не попасть в нечистоты, покрывавшие пол. Бросили взгляд вокруг. Целого ничего не видно; лишь остатки и обломки того, что когда-то стояло по разным местам, виднелись теперь во всех углах; пух и перья от кур Перпетуи, клочья белья, листки из календарей дона Абондио, черепки от кухонных горшков и тарелок — всё это валялось кучками либо вразброс. На одном только очаге можно было видеть доказательства жуткого разгрома, собранные воедино, словно множество подразумеваемых мыслей, выраженных в периоде человеком с несомненным литературным вкусом. То были остатки погасших головёшек, которые явно свидетельствовали, что некогда они были ручкой кресла, ножкой стола, дверкой шкафа, козлами кровати, клёпкой бочонка, в котором хранилось вино, так хорошо действовавшее на желудок дона Абондио. Остальное превращено было в пепел и угли; с помощью этих же углей громилы, чтобы дать себе некоторый отдых, намалевали на стенах рожи, ухитрившись посредством четырёхугольных шапочек, тонзур и широченных брыжей изобразить священников, стараясь при этом сделать их поуродливее и посмешнее, — намерение, которое, по правде говоря, без труда удалось этим художникам.