Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Господи, помилуй маму, папу, маршала Жукова и меня, младенца Викторию.

В соседней комнате Сережа умирал со смеху, но я не позволяла вышучивать дочь. Хочет так молиться, пусть молится. Разве Жуков не заслужил?

Но нашим мечтам о жизни большим домом в России не суждено было стать явью. Николай Афанасьевич возвратился в Ниццу с твердым решением ехать домой, но через полтора месяца умер от инфаркта. Так и не довелось ему увидеть милую Украину. Его воля стала для нас завещанием.

А кругом кипели страсти. Сомневающихся пугали: «Учтите, как только приедете, так вас сразу разделят. Мужчин в одну сторону, женщин — в другую. А детей отнимут. Взрослых — на принудительные работы, детей — в детские дома!»

— Какой же в том резон? — возмущали Сережу все эти россказни. — Какой смысл тогда возвращать на родину эмигрантов, если с ними готовятся так поступить? Это же за пределами элементарной логики![56]

Я спросила его в один из вечеров, во время нескончаемых разговоров:

— Чего ты ждешь от России?

— Я хочу вернуть себе человеческое достоинство! — не задумываясь, ответил он.

И тогда я поняла: его уже не отговорить. Я не имела права останавливать начавшуюся в нем духовную работу. Без этого вся его дальнейшая жизнь осталась бы лишенной смысла. Я уверовала и пошла за ним, не сомневаясь больше в правильности принятого решения, хоть и отговаривала меня тетя Ляля. Мягко, вкрадчиво, с глазами, полными слез.

— Куда ты поедешь? Ты привыкла к культурному городу, к благоустроенным квартирам. Всюду газ, электричество…

Газ, ладно. А много ли я видела этих благоустроенных квартир? Полжизни провела в третьесортных отелях. Да, был в них газ, было электричество. Клопы, между прочим, тоже были. И даже последняя квартира, я ее нежно люблю, но и она далеко не благоустроенная.

Но тетка не слушала мои доводы.

— Там же дичь! Дикари! Что ты там будешь делать? Ах, шляпы! Кто будет носить твои шляпы! Там все в платочках ходят.

Многие нам завидовали, в первую очередь — Петя. Был бы он один, поехал бы. Но мама? Но бабушка? Но жена-француженка? А сыну уже семь лет… Да и сам офранцузился. После войны ему дали французское гражданство, он работал в солидной фирме.

Был еще один завидовавший. Красинский. Ох, как он завидовал нам, простым смертным. Ох, с какой радостью он бы поехал. Но грехи царственных отцов Романовых не пускали. Сидя с нами в бистро, он с тоской смотрел на нас.

— Езжайте, езжайте, ребята, никого не слушайте. Русский человек должен жить в России.

Расставаясь в тот вечер, он внезапно придержал мою руку.

— Ты вот что, Наташа, ты, как будешь собираться, не забудь, оторви уголок в брачном свидетельстве. Не надо, чтобы в твоих документах моя фамилия отсвечивала. Черт его знает, вдруг у вас из-за этого возникнут неприятности.

Уголок в брачном свидетельстве, где шафером у нас был записан Владимир Красинский, сын великого князя Андрея Владимировича и балерины Кшесинской, я оторвала, как он посоветовал. Славный он был, Красинский, без всякого намека на необычное происхождение. И профессия у него была прозаическая. Он был представителем от фирмы шампанских вин.

Союз возвращенцев скоро превратился в Союз советских патриотов. Мы с Сережей часто ходили на собрания и с обостренным вниманием слушали «настоящих русских» о жизни в СССР. Этими русскими были Константин Симонов, Илья Эренбург и Валентина Серова. Мы не могли не доверять этим известным людям, мы все принимали за чистую монету, мы горели желанием верить всему, все идеализировать. Но нас честно предупреждали о грядущих трудностях, о послевоенной разрухе.

— Пусть! — говорили мы. — Домой! Хватит, наскитались.

И с горящими глазами слушали выступление Константина Симонова на приеме в консульстве.

Париж стал потихоньку отмирать в нашем сознании, становиться чужим городом. Любимым, прекрасным, но чужим, населенным чудными, замечательными людьми, но французами. Им до нас не было никакого дела, нам — до них. Мы уже начали гордиться обретенной отчизной, она звала нас, мы услышали ее зов. Мы все прошли через великое очищение войной. Победная волна докатилась до нас, подняла на гребень и бросила на российский берег.

Первая группа реэмигрантов, как позднее, уже в России, стали нас называть, уехала в 1946 году. Полторы тысячи человек. Их отправляли морем из Марселя через Босфор, минуя Турцию. Следующую группу обещали отправить в 1947 году[57]. Нам предстояло ждать еще целый год. Многие приняли советское гражданство и остались во Франции. Мы смотрели на них с некоторым недоумением: непонятно было, что они собираются делать с советскими паспортами, оставаясь на месте.

После войны в Париже оказалось много советских пленных и интернированных. Для них устраивали специальные лагеря, где они жили, ожидая отправки домой. Ехать в Россию они должны были не с нами. Это была какая-то совершенно особая категория людей. А пока им разрешалось свободно гулять по Парижу. Попадались среди них самые разные.

Одни рвались домой, на родину, к семьям, но были и желающие остаться. Они прилагали все усилия, чтобы обойти французские законы. Некоторым это удалось, и они образовали новый слой эмигрантов, совершенно отличный от нашего. С некоторыми из этих людей нам доводилось встречаться, они нас очень интересовали, мы ловили каждое их слово.

Прихожу как-то раз к тетке, а у нее сидят две молоденькие девушки из интернированных. Уж как они к ней попали, как она с ними познакомилась, не помню. Париж им очень понравился, они решили остаться. В тот день, сидя в гостях у моей тетки, они несли совершенную ахинею. Да, Советский Союз был для нас как другая планета, мы не имели возможности спорить, но повествования подобного рода не внушали никакого доверия. Рассказывали они о повальных арестах в довоенные годы. Получалось точь-в-точь, как когда-то уверял мой отчим, будто одна половина русских голодает, другая сидит по тюрьмам, а за малейшую провинность — смерть. Запомнилась чудовищная история про деревенского мальчика. Будто бы он подобрал несколько колосков на хлебном поле, и его за это расстреляли.

Тетя Ляля приговаривала:

— Видишь? Видишь, как? А ты туда ехать хочешь.

Девушки ушли, я сказала тетке:

— Ляля, но ведь это сплошное вранье. Ты — умный человек, вдумайся, какая это возмутительная чушь! У нас Саша вечно про это твердил. Да, в России голодно, с этим я согласна. Но что ты хочешь, после такой страшной войны? Это временные трудности, их надо пережить. Потом все наладится.

Позже, когда наш отъезд был окончательно решен, Сережа познакомился с одним бывшим пленным и затащил его к нам. За разговорами мы засиделись до полуночи, слушали, затаив дыхание. Этот зрелый, солидный мужчина Советский Союз хвалил. Он и сам стремился как можно скорее попасть домой, и нам советовал ехать. Главное, что нам понравилось, он очень доброжелательно говорил о русских людях, а временные трудности считал делом преходящим. Пусть нам будет трудно, но зато дети заживут хорошо, в свободном обществе, при социализме. Хоть я очень смутно представляла себе, что такое этот социализм.

Итак, решение было принято, но на сердце у меня камнем лежал один мучительный и неразрешимый вопрос. Мамина могила.

Вместе с тетей Лялей мы часто бывали на кладбище, сажали цветы, ухаживали за ними. Еще во время войны по весне я зашла в цветочный магазин купить саженец чайной розы. Мама очень любила чайные розы. Продавец показал два тощих перевитых прутика с хилыми корешками. Я засомневалась, но он убедил меня купить эти прутики, уверяя, будто это замечательные чайные розы двух сортов. Один ранний, другой поздний.

— Вы их так вместе и посадите. У вас будет один куст, а розы будут цвести все лето.

Я послушалась и не пожалела. Кусты роз пышно разрослись и щедро украсили могилу, засаженную сплошь маргаритками и анютиными глазками.

Мы не смогли похоронить маму на православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Это было очень далеко от нас, а за могилу на католическом кладбище во Франции полагалось платить. Первый взнос делался сразу, при похоронах, второй — через десять лет. А если взнос не выплачивался, могилу вскрывали, извлекали белые косточки и складывали в общем склепе на стеллажах с наклеенным на черепе номером. Я видела эти стеллажи, это было ужасно. Больше всего я боялась обречь маму на загробные скитания, она и при жизни достаточно наскиталась. Ляля клялась всеми святыми ни за что не допустить такого, но все равно, сомнения были. Кто знает, как повернется жизнь. Придет срок, у нее не окажется в наличии таких денег…

Отправляясь на кладбище, я часто брала с собой дочь. Но проблемы жизни и смерти еще не волновали ее. Для нее кладбище было роскошным садом с мраморными статуями и крестами. Что там внутри могил — она не понимала. Слишком весело все цвело кругом, слишком «хороши и свежи были розы».