Владислав Бахревский - Долгий путь к себе

Квач обрадовался.

— Ты это на сходке скажи, чтоб казаки в тебе не сомневались.

— Цоб! Цоб-цобе! — закричал пан Мыльский на вола и пошел, пошел ломить еще одну борозду.

Прискакали в Горобцы братья Дейнеки. Втроем. Пьяные. Плачут. Из ружей палят. Такая пальба, словно враг наступает. Привезли Дейнеки бочку вина, где только им Бог послал!

— Пей! Поминай брата нашего! Пей, все равно пропадать! Хмельницкий народ предал полякам!

Опять старуха Дейнека в черное оделась: сына ее удалого, из двойняшек, Хмельницкий на кол посадил. Всей-то вины — утопил шляхтича с женой, будто мало их топили. И не ради забавы утопил — за обиды. Тот шляхтич был из Корецких, отпрыск. Князь, дядя его, виселицы в имении понаставил, а этот уши крестьянам придумал резать. За то, что работать на него не пожелали. А кто же нынче на панов спину будет гнуть? Нет больше хлопов на Украине! Все вольные!

Собравшись у бочки, люди поминали Дейнеку, думали, что же теперь будет? Кто-то передал слух: в Немирове атаман Куйка своим людям так говорил: «Дадим нашему пану три пары волов да четыре меры солода. Довольно с него будет. Лишь бы с голода не помер».

— Наш-то пан вернулся? — спросили Дейнеки.

— Вернулся.

— А пошли-ка сшибем ему голову!

Ворвались в дом — нет пана Мыльского.

— В поле он! — подсказали мальчишки.

Примчались в поле, а там крестьянин в пропотелой рубахе землю сохой ковыряет. В упряжке всего один вол.

— Где твой пан? — спрашивают Дейнеки.

— Я и есть, — сказал Павел, отирая пот с глаз.

— Если ты пан, — не поверили Дейнеки, — то мы — их величество.

Прибежали люди, загородили Павла от Дейнек.

— Да не тронем мы его! — отмахнулись. — Этот пан спекся… Да и не прежних теперь бить надо, а новых. Того же Хмельницкого. Он народ в ярмо гонит, а себя не забыл. Сам себе город Млиев пожаловал. Конецпольский с того города двести тысяч дохода имел.

— Что же делать? — спрашивали люди у Дейнек.

— Мы за Пороги уходим. Там казаки, собрав раду Хмельницкого скинули и выбрали над собой гетманом честного казака Худолея.

Двинулись опять все к бочке. И непонятно стало: поминки это или праздник?

Тут вдруг ребятня набежала:

— Казаки скачут!

— За вами! — решили люди, глядя на братьев Дейнек.

— Пусть поищут ветра в поле! — сказали братья, сели на коней, и только их и видели.

Казакам до Дейнек не было дела, они привезли сразу два универсала: один от гетмана, другой от короля.

Гетман сообщал об устроении в Войске Запорожском пятнадцати полков: Чигиринского, Черкасского, Каневского, Корсунского, Белоцерковского, Уманского, Брацлавского, Кальницкого, Киевского, Переяславского, Крапивнянского, Полтавского, Прилуцкого, Миргородского, Черниговского. В реестр этих полков было записано 37 549 казаков.

— А другие, которые не в реестре, но кровь за Украину пролили ту же самую, красную, тем куда? — спросил у гетманских гонцов удалец, неведомо откуда взявшийся возле винной бочки.

— О тех ничего не сказано, — ответили казаки строго. — Велено всем возвращаться к панам.

Ропот прокатился глухой, но боязни в нем не было.

— Вы на нас зверьми не глядите! — сказал гонец. — Нам велено универсалы зачитать, а это ваше дело — слушаться их или жить, как совесть вам велит.

Гетман грозил, а король того пуще.

«Всех, кто станет бунтовать, укрощать будет коронное войско и Войско Запорожское».

— Спелись! — грянул молодец и сунул Квачу пустую чару. — Нацеди еще.

Гонцы гетмана, не дожидаясь, пока их прибьют, ускакали.

— А ты кто будешь? — спросил Квач казака. — Не упомню.

— Да это же муж Кумы! — узнали женщины.

— Вернулся, значит!

— Хватит с меня, навоевался. Сами вон слышали, сколько мы себе свободы навоевали. Раньше был один шиш, теперь два шиша. Вот тебе и Хмельницкий! Ладно, будет рада, несдобровать гетману.

Генеральная рада собралась в марте 1650 года. От этой рады в сердце гетмана остались страх и унижение.

— Нам под панов идти?! — кричали не попавшие в реестр. — А кто тебе, гетман, дал победу под Корсунью? Кто с Кривоносом под Константинов ходил? Кто под Пилявцами стоял, подо Львовом, Збаражем, Зборовом? Гей! Не надобен такой гетман!

За обиженных горой стояли миргородский полковник Матвей Гладкий, сын Максима Кривоноса — Кривоносенок, а главное — Данила Нечай.

— Данилу в гетманы!

— А уже есть гетман! Запорожцы Хмельницкого скинули. Худолея поставили.

Сердце у Богдана болело, виски ломило, подташнивало, но он брал в руки булаву и вставал перед толпой казаков: не поле — страшный суд.

— Поддели меня проклятые паны, — оправдывался он перед казаками. — Хан грозил в спину ударить. Или вы не знаете этого? Знаете! Убить вам меня есть за что, только, думаю, еще пригодится моя голова Украине. Мы еще и полдела не сделали. Много ли мы земли из панской неволи выбили? Всего три воеводства — Киевское, Брацлавское, Черниговское. Нет, казаки, на Зборовских пактах долгого мира мы не устроим. Составление реестра — пустое дело, шляхте глаза отвести. Дело это временное.

— В неволю не пойдем, временная она или вечная!

Пришлось составить шестнадцатый полк — Нежинский, а недовольных осталась тьма. Записали в реестр еще сорок тысяч, назвали казаков этого реестра «охочими людьми», «компанейными». Придумали войско для гетманова сына Тимоша, записали в него еще двадцать тысяч.

С тем и разошлись: казаки, недовольные гетманом, а гетман — своей слабостью перед казаками.

Первое, что сделал Хмельницкий после рады, взял себе на службу двадцать тысяч татар — охранная грамота от своих бунтарей. Приближая Данилу Нечая, сговорил выдать свою дочь за его брата Ивана. Отправил Яну Казимиру верноподданническое письмо: «Посылаю войсковые реестры и просим Вашу королевскую милость извинить, если покажется, что по статьям Зборовского договора следовало бы еще больше уменьшить число войска, потому что мы уже и так имели большие затруднения при определении числа нашего войска. Те, которые по заключении мира умертвили урядников — панов своих, наказаны по мере вины. Мы и впредь, сносясь с воеводою киевским, будем стараться свято охранять покой, преграждая непокорным путь ко всяким мятежам. О том только просим Вашу королевскую милость, чтоб войска коронные не приближались и тем не причиняли тревоги в народе».

Это письмо Богдан Хмельниций, перед тем как отправить, показал Адаму Киселю, прибывшему в Киев, чтобы занять воеводское место.

Богдан Хмельницкий приехал к воеводе на обед, чтобы казаки поняли: присутствие в Киеве Адама Киселя желанно, полезно, а не только формальность, исполнение статьи Зборовского договора.

— Ах, жизнь! — говорил Богдан, глядя не без грусти на поседевшего Адама Киселя. — Сколько она нами повертела за три года?

— Да, три последних года равны иным трем десятилетиям, — согласился Адам Кисель.

Глаза его остро блеснули.

— А помните, гетман! Я подарил вам при нашем свидании в моем варшавском доме чурбачок?

— Чурбачок? — удивился Богдан, на лице его отразилось недоумение.

— Вы мне подарили древний русский шлем, а я вам деревяшечку. У меня привычка — из дерева резать… дворцы, зверушек…

Богдан смущенно крякнул в кулак:

— Запамятовал.

— Я подарил вам башню Московского кремля… Наша встреча произошла после моего посольства в Москву.

— Значит, я не сам по себе ищу участия России, а с вашего благословения.

— О нет! У меня одно желание — сохранить Речь Посполитую великой и могучей. Это мое искреннее желание, как искренне, впрочем, и другое: я желаю, чтобы католицизм оставил свои притязания на русские души.

— Отчего же так происходит, пан воевода? Мы оба желаем нашему народу покоя и счастья, но для их достижения идем столь противоположными путями?

— Ваша ошибка в том, гетман, что вы ищете союзника по вере. Москва — столица православия, но и самодержавности. Вы добьетесь воли для своих попов и воловьева ярма для казачества.

— А что мы получим от Речи Посполитой? — усмехнулся Хмельницкий. — Потому и бунт, что паны хотят запрячь Украину в свою роскошную с виду колымагу и погонять, пока у коняжки ноги не подломятся.

— Давайте отвлечемся от грустной этой темы. — Адам Кисель повернулся к слуге, стоявшему у стены: — Принесите мою шкатулку.

В шкатулке лежали четки из сердоликов.

— Вы посмотрите! — показал Адам Кисель. — На каждой бусинке вырезан текст одного из псалмов. Вы видите? Я-то уже слаб глазами…

Богдан прищурился, прочитал:

— «Господи! Как умножились враги мои! Многие восстают на меня. Многие говорят душе моей: нет ему спасения в Боге!» — Посмотрел на Адама Киселя: — Про меня написано. Ох, поддели меня паны со своим договором. Сорок тысяч казаков! А с остальными что делать? Они меня убьют, а на поляков все-таки поднимутся.