Овидий Горчаков - Если б мы не любили так нежно

Волчком кружится и утыкается носом в дымящую землю седогривый Гордон, прямо в семнадцатилетнего новичка Макинтоша попадает чугунное ядро. Валятся, истекая кровью, оба брата Дурасовы.

Захлебывается кровью старый Дуглас, первый командир Лермонта. Пораженный его смертью ротмистр вспомнил о вчерашнем пророчестве. А чуял ли он свою собственную кончину?..

Гибнет под градом пуль и стрелецкий полковник — Наташин отец, тесть Лермонта, дед троих юных Лермонтовых. Вместо лица — месиво. Кровь рейтаров, кровь лошадей и стрельцов ручьями стекает по траве в Днепр.

Вновь, в который уже раз, зачервонел, потеплел от крови Славутич.

Я думал: «Жалкий человек.Чего он хочет!.. Небо ясно,Под небом места много всем.Но беспрестанно и напрасноОдин враждует он — зачем?»

Нежданно перед строем Московского рейтарского появился едва державшийся на коне фон дер Ропп. Признаться, его появление не слишком обрадовало его преемника, но Лермонт — мог ли он поступить иначе! — подъехал к нему, отсалютовал мечом и спросил:

— Вам сдать начальство, полковник?

— Нет, полковник! Я только решил офицером умереть по-солдатски в бою и пойду в него рядовым рейтаром.

Что за внезапная метаморфоза! Фон дер Ропп всегда был антиподом Рыцаря печального образа — и вдруг в нем проснулся Дон-Кихот!

Шеин позволил фон дер Роппу «за старостью и увечьем» отъехать в Москву с полным отпуском: хоть доживай век свой в поместье под Царским Селом Тайнинским, что под Москвой, хоть востри лыжи в свой родимый Кельн, прославленный библейскими волхвами. Напился на радостях старый наемник и кондотьер, а с похмелья учудил: решил фон дер Ропп лечь костьми в бою! Он и завещание свое объявил: три четверти всех его богатств и поместье — незаконнорожденной дочери его девице Ефросинье Беспрозванной, что промышляет на Неглинке, остальное — Кельнскому собору, чтобы поминали там фон дер Роппа в лютеранских молитвах.

«Или пан, или пропал!» — сказал ратным головам воевода Шеин.

Войско Шеина теперь пыталось взять Смоленскую крепость с запада. Когда сам Шеин оборонялся в этой крепости двадцать лет тому назад, все ворота находились только в восточной стене, но, взяв крепость, ляхи заложили эти ворота и пробили ворота в западной стене. И вот, оставив только заслон у стана русских воинов к востоку от города, грозный воевода напал на крепость с другой стороны. Лился на русские головы расплавленный свинец, до костей прожигала смола горящая.

В разгар приступа в тылу наступавшего русского войска с заката вдруг появилась новая большая армия короля польского Владислава IV. Грозный воевода Любельский отрезал переправы через Днепр.

Подвела Шеина его разведка, не уделил он должного внимания разведочному делу, о важности коего в самом Писании столько говорится. А польские лазутчики и соглядатаи, напротив, действовали смело и хитромудро, держали невидимую, но крепкую связь через подземные ходы под крепостью между ее защитниками и войском короля Владислава. Поляки знали о голоде в русском стане, о нехватке пороха и пушечного снаряда, даже о задержке Трубецким московских обозов для Шеина, — у них хватало своих людей в Москве. И еще они донесли Владиславу о распрях в русском лагере, о бегстве малорусских полков. Владислав и повел свое войско прямо в брешь, образованную дезертирством этих полков.

Еще третьего дня Лермонт снова просил главного воеводу отрядить рейтар в тыл ляхов, на Варшавскую дорогу. При этом он напирал на то, что на Московский приказ уповать не приходится, надо самим отмахнуться, — после дезертирства малороссийских полков на счету у него был каждый человек Он все еще надеялся на междоусобия, раздиравшие польскую шляхту после смерти короля Сигизмунда III в прошлом году. И вот разведка не сработала, а поляки и литовцы порешили наконец избрать королем Владислава, сына Сигизмунда, и Владислав, не теряя времени, ринулся с давно собранным и грызшим удила войском к осажденному Шеиным Смоленску. Войско это было немногочисленным, но отборным, и ударило оно в тыл Шеиновой рати, имея на своей стороне полную внезапность. Все это в одно мгновение, но, увы, с роковым опозданием сообразили и Шеин, и Лермонт.

28 августа нижнею дорогою двинулось войско жолнеров к острогу полковника Матисона. Князь Радзивилл бросил войско в атаку на шанцы острога, но взятые врасплох люди Матисона, в большинстве своем еще не обстрелянные солдаты, сумели отбить храбрых жолнеров.

Пока коронный гетман связал Матисона и князей Прозоровского и Белосельского,[121] король повел свою кавалерию прямо по Покровской горе мимо шанцев Матисона к ближайшим воротам крепости. На стенах крепости увидели свою конницу — к небу взмыл торжествующий крик.

Прорвавшись к Смоленской крепости, король, не тратя ни минуты, повернул обратно и, приказав пехоте осажденных следовать за ним, возглавил новые атаки на шанцы Матисона, чтобы поддержать коронного гетмана.

Шеин, вернувшись в свой стан, приказал князьям Прозоровскому и Белосельскому немедля прийти на помощь Матисону. У того дело складывалось плохо: жолнеры, поддержанные кавалерией короля, захватили шанцы его острога и ворвались в него, но сотни, посланные князьями, прогнали их обратно.

…Западня вот-вот должна была захлопнуться. Видя, что королевские полки охватывают его с флангов, берут в железные клещи, воевода Шеин велел отступать и помчался сам на коне вправо в небольшой лесок. Находившийся с ним Лермонт во весь опор поскакал за ним. С ним и воеводой была всего горстка рейтаров и стрельцов.

— Эх, не послушал я тебя, полковник! — крикнул Шеин Лермонту. — Не ждал нападения отвне!..

Лермонт скакал радом с Шеиным, конь о конь, стремя о стремя, придерживая своего более быстрого коня, бросая нетерпеливые взгляды на отстававшего воеводу. Давай, давай! Что с тобой, Михаила Борисович! Что с твоим конем! Мне вовсе не безразлична твоя судьба — когда-то ты спас мне жизнь, направил на новый путь, ставший моей жизнью… Внезапно полыхнула в разгоряченном мозгу запоздалая догадка: Боже мой, ведь Шеин пощадил нас тогда под Белой не по доброте душевной, а потому, что не мог нас казнить — ведь вся его родня тогда оставалась заложниками в ляшском плену! Значит, ты, Лермонт, ничем ему не обязан! Да, но Шеин — надежда русской армии, в создание которой и ты вложил столько труда. Он великодушен, умен, широк и одновременно в чем-то жесток, узок, неумолим… но лучше него нет у Москвы воеводы.

Останавливая коней у опушки дубняка, они оглянулись и увидели, что Владислав с войском польским отрезал своей конницей русскую осадную рать и целый шквадрон с польскими прапорами несется за ними вдогон. Над ними шумел сухой листвой кряжистый пятисотлетний дуб.

— Пропал! Пропал!.. — в гневе и замешательстве возопил, побелев, архистратиг. — Все пропало из-за Трубецкого!.. Иуда окаянный!..

Главный воевода совсем растерялся духом.

— Есть одно средство! — воскликнул ротмистр Лермонт, соскакивая с коня. — Скорее, воевода! Снимайте доспехи и амуницию, надевайте мои!..

Поняв, окольничий спешился и, тряся сивой бородой, стал быстро переодеваться. Окольничий был тучен, но Лермонт больше фигурой.

— Послушай, ротмистр! А ты знаешь, что как раз такой хитростью один рыцарь — Михаила Бренко — спас Димитрия Донского во время Куликовской битвы?

— Нет, не слышал! Скорее! И поскачем врассыпную!..

— Но он за князя живот положил, а твоя, брат, хата с краю! Сдавайся, тебя пощадят, возьмут на службу. — Шеин совсем расчувствовался, а он, Лермонт, думал, что сердце у воеводы не мягче пушечного ядра!

— Я русский дворянин, — молвил Лермонт. — Это не двадцать лет назад, когда я был только шкотским дворянином. Что бы сказали мой сын, моя жена!..

Все-таки много оставалось в нем от Дон-Кишота, и сердце у него было тоже голубиное…

— Этой службы я тебе никогда не забуду, — проговорил на прощание воевода. — Поцелуемся, ротмистр!

И, облапив Лермонта, Шеин поцеловал его троекратно по-русски.

Ротмистр повернулся к своему оруженосцу:

— Следуй за воеводой!..

У стремянного блеснули слезы на глазах.

Вскочив на коней, они кинулись вроссыпь. Стремянные, оруженосцы — тоже кто куда… И почти весь шквадрон ляхов, конечно, увидев могучего аргамака под барсовой шкурой, бросился вслед за Лермонтом, приняв его за главного русского воеводу Шеина, давно и люто ненавидимого всеми ляхами. А чалый башкирец Баярд, тревожно озираясь на хозяина, уносил вдаль, к своим, воеводу…

Под Лермонтом был теперь Еруслан — рослый и могучий белый кабардинский аргамак Шеина под пятнистой барсовой шкурой, но он успел уже притомиться, потому что тучный воевода в тяжелых доспехах всю ночь разъезжал туда-сюда и еще с предзаревой поры гонял на нем по всему лагерю и полю сражения до начала приступа. И только тут он увидел, что из раны у коня на боку густо струится кровь. Оглядываясь, ротмистр видел, что ляхи быстро настигают его. Через три минуты, не позже, они поравняются с ним. Он резко натянул поводья, так что конь встал на дыбы, повернул его к врагам.