Василий Балябин - Забайкальцы (роман в трех книгах)

— Ага-а, — оживился Шемелин, — значит, заваривается какая-то каша.

Мамонтов отложил книгу, сел, спустив ноги с полки.

— Может, наша помощь потребуется, спихнуть бы комитеты эти к чертовой матери.

— Не-ет, старик наш приказывает сидеть всем спокойно и не рыпаться, я за этим и зашел к вам. Черт с ними, не наш конь, не наш и воз. Давайте-ка лучше махнем на станцию втихаря, ресторанчик тут шикарный бывал раньше.

— Сказал тоже! — Блеснув очками, Мамонтов отрицательно покачал головой. — Да теперь если и есть какой-то там ресторанишко, так в нем этой сволочи всякой набилось как сельдей в бочке.

— Я тоже не пойду, — решительно заявил Шемелин.

— Трусы вы, как я погляжу, — с досадой в голосе проговорил Тирбах и, помолчав, сожалеюще вздохнул: — А одному идти не хочется. Сеньку, что ли, позвать Березовского.

И вышел, не простившись.

Мамонтов опять улегся на койку, взялся за книгу, а Шемелин снова уставился в окно глазами, задумался. В памяти есаула возникали картины далекого прошлого. То вспоминаются ему школьные годы, катанье на саночках с горки, то увлекательные поездки с отцом в станицу: стрелой мчится пара бегунцов, легонькая кошевка едва касается полозьями земли, в передок ее стучат комья снега из-под копыт, ветер сечет Мишке лицо снежинками. И радостно Мишке от быстрой езды, и жутко, боязно, обеими руками он крепко держится за кушак отца. А тот, охваченный азартом, выкрикивает одним дыхом:

— Прибавь, милыя-а, приба-авь! — Лисья шапка отца, борода его, крытый плисом мерлушковый тырлык — все закидано снегом, но старик не замечает ничего и все твердит свое: — Прибавь, родныя-а-а, приба-авь!

В летнее же время любил Мишка охотиться на дзейранов[57], на тарбаганов и на волков. В степных районах Забайкалья по-особому уничтожают волков: тут на них не ставят капканы, не травят стрихнином, а догоняют на лошадях и ловят арканами.

Первый раз охотился Шемелин на волков, когда со второго класса гимназии приехал домой на летние каникулы.

На охоту с хозяйским сыном отправился давнишний работник Шемелиных, пожилой, тунгусоватый Прохор. К седлу у него приторочен волосяной аркан с петлей на конце, в руках длинная, похожая на пику палка.

Выехали ранним утром. Над горизонтом, огромное, багровое, поднималось солнце. От обильной росы степь искрилась радужными блестками, курилась в низинах легким туманом. Вдалеке, рассыпанные по степи темными пятнами, угадывались гурты овец. А кругом, в голубом разливе остреца, маленькими озерцами поблескивали гладкие плешины солончаков. На бурых, заросших сизым полынником бутанах[58] виднелись тарбаганы. Они то проворно сбегали с бутанов в траву, то вставали на задние лапки, тявкали на всадников.

Мишка нарадоваться не мог, глядя на все это: ему уж хотелось мчаться вперед навстречу утреннему ветерку, да так, чтобы в ушах свистело, но Прохор не давал ему воли, сердился, хватая Мишкиного Каурка за чембур.

— Куда! Остынь, шальной, а то поверну обратно, и всего делов. Умаешь коня попусту, а того не думаешь, как потом волка догонять? То-то и оно.

Прохор первый увидел волка, показал на него концом палки:

— Вон он, миляга.

У Мишки от радости захватило дух.

— Где, дядя Прохор, где?

— Во-он, возле большого-то бутану мельтешит.

— Вижу, дядя, вижу! Давай живее! — торопил он Прохора, глаз не сводя с волка, и уже приподнимался на стременах, горя нетерпением мчаться скорее за добычей.

— Не горячись, не горячись, никуда он от нас не денется, не первый снег на голову…

Прохор не торопясь отвязал аркан, приладил его петлей на палку; передавая Мишке, посоветовал:

— Со спины закидывай, с загривку, сразу же задерни — и вперед, пока не удавится.

Сначала ехали на рысях, Прохор в который раз сегодня наказывал Мишке:

— Смотри у меня, крепче держись на седле. Конь-то под тобой икрюшник настоящий, он как собака-волкодав. Ежели волк вилять зачнет по сторонам — и Каурко за ним, так что не зевай, а то ишо головой-то колодец выроешь.

Коней подняли в галоп, когда волк, заметив опасность, пустился наутек. Но и Мишкин каурый уже почуял зверя, рванулся за ним, прибавил ходу.

— Не правь, не правь теперь! — еле поспевая за Мишкой, кричал Прохор. — Брось чизгины[59] на луку! Оберучь за икрюк, гриву прихвати!

Расстояние между охотниками и волком быстро сокращалось. Каурко, низко опустив голову, с плотно прижатыми ушами и нацелившись на волка глазами, вытягивался в струнку в броском намете.

Первый бросок оказался неудачным. Хлестнув волка меж ушей, петля скользнула мимо головы. Мишка так и взвыл с досады и чуть не вылетел из седла, потому что Каурко прянул в сторону за вильнувшим туда волком. Мишка сам на ходу наладил икрюк и в ту же минуту снова кинул его на волка. Сердце его птицей затрепыхало от радости, когда петля захлестнулась на шее у серого. Он пробежал еще с полверсты вперед, волоча за собой на аркане задохнувшегося зверя. Затем перевел коня на рысь, поджидая приотставшего Прохора, и, когда тот подскакал, оба спешились, с конями в поводу подошли к волку; он лежал кверху лапами, истерзанный, окровавленный, из разинутой клыкастой пасти вывалился почерневший язык.

— На-ка, подержи Гнедка-то, — сказал Прохор и, передав Мишке коня, вынул из деревянных ножен большой кованый нож, — я его сейчас донага раздену.

Много раз после того приходилось молодому Шемелину охотиться на волков, тешиться бешеной скачкой по бескрайней степи.

— Жив ли он теперь, Каурко мой любимый? — сам того не замечая, вслух проговорил есаул.

Мамонтов, оторвавшись от книги, сверкнул на Шемелина стеклами очков.

— Что вы сказали?

— Да так себе… — Словно очнувшись от сна, есаул потянулся, хрустнул суставами. — Места родные вспомнил. До чего же хороши они, наши степи даурские, скачи по ним на коне хоть целый день, и все степь привольная. И это не помещичьи, не барские, а наши войсковые, казачьи земли. Прав был князь, тысячу раз прав, когда говорил о том, что у нас в области не будет почвы для большевистской агитации.

— С вашей точки зрения это верно, — тая в губах усмешку, ответил Мамонтов, — но если вникнуть в дело глубже, это далеко не так. Почву для своей агитации большевики найдут, и, как это ни странно, более всего в земельном вопросе.

Шемелин удивленно вскинул бровями на собеседника.

— Это уж бы, Павел Григорьевич, загибаете. Где же она, эта почва? Свобода у нас полная и демократия тоже, атаманов, судей и прочих правителей казаки сами выбирают. А про землю и говорить нечего, у нас ее более чем достаточно: паши, хлеб сей, скота плоди кто хочет и сколько хочет, никто не запретит.

— Вы, Михаил Сергеевич, сколько мне известно, сын богатого скотовода, так?

— Так.

— И сколько же вы имеете скота?

— Перед войной у нас было лошадей с тысячу, рогатого скота раза в два больше, ну и овец тысяч тридцать приблизительно.

— Почему же приблизительно?

— Пастухов у нас бараньих бывало по десять — двенадцать, и у каждого гурт тысячи в три, вот я и считаю, что всего тридцать тысяч с гаком, что называется.

— А разве не считали их?

— Нет. Проверку отец производил один раз в год.

Лицо есаула озарилось улыбкой; продолжая улыбаться, он закурил, протянул раскрытый портсигар Мамонтову:

— Закуривайте…

— Спасибо, не курю.

— И хорошо делаете. — Щелкнув портсигаром, Шемелин положил его на стол, продолжил разговор: — Отец у меня большой оригинал, малограмотный, а хозяйством управляет так, что дай бог всякому. Так вот как он проверку делал своему хозяйству. Там у нас к югу от станицы места начинаются холмистые, а где пастухи наши обретаются, падь громадная с речкой посредине, и недалеко от стойбища пастухов — падушка Синичиха, небольшая такая, круглая, с трех сторон сопками огороженная. Вот ее-то и облюбовал отец для своих проверок; в назначенный день пастухи поочередно загоняют свои гурты в Синичиху, а отец стоит на сопке и смотрит: полна падушка или нет? И уж его не проведешь, глаз у старика наметанный; если у какого пастуха неблагополучно что-то в стаде, сразу определит, и смотришь — верно: или во время пурги тот не уберег стадо, или падеж был. Таких отец гнал к чертовой матери, пастухов подбирал надежных, специалистов своей профессии, и дело шло лучше некуда.

— Словом, отец ваш тот же самый помещик и, как выражаются социалисты, эксплуатирует и землю казачью и самих казаков, что победнее. Вот вам и почва для большевистской агитации.

— Ну уж это вы, батенька мой, через край хватили, где же тут эксплуатация? Землю отец никому не сдает в аренду, и все казаки нашей станицы имеют на нее одинаковые права.

— Иметь-то они имеют… — начал было Мамонтов, но Шемелин, не слушая его, продолжал свое: