Ариадна Васильева - Возвращение в эмиграцию. Книга первая

— Ты что же, второй фронт открыл?

Коля мялся.

— Вы только Трено не проговоритесь.

— Вот уж сексотом я никогда не был! — рассердился Сережа.

В один из воскресных дней к Трено прибыли гости. Они лихо зарулили во двор, утка не успела вывернуться и погибла под колесами. Я расстроилась ужасно. Мужчина за рулем извинялся, обещал уладить инцидент, а его дамочка смеялась:

— Подумаешь, утка, стоит ли переживать из-за такого пустяка.

Узнав, что Трено нет дома, развернулись и уехали, а мы остались с дохлой уткой на руках.

Утку закопали под кустом жасмина, но трагедия на этом не кончилась. Старый селезень улегся на могиле жены и перестал принимать еду. Мы сгоняли его, упрашивали, приносили воду, соблазнительных дождевых червяков. Он равнодушно отворачивался и через три дня умер. Мы похоронили его рядом с подругой.

Хоть и избавил нас Трено от своих посещений, жить было невыносимо трудно. Я лишилась карточки кормящей матери, а по обычным покупать было нечего. На базаре, кроме шпината, росшего в изобилии и в нашем огороде, ничего не было. Иной раз я приходила в отчаяние. Я сильно похудела, кожа испортилась, чувствовала себя старухой.

На наше счастье, несколько раз выдавались грозы с обильными ливнями. После дождя мы надевали резиновые сапоги и ходили собирать виноградных улиток, эскарго. Сережа замечательно их готовил. Улитки были необыкновенно вкусны, жаль только, что в перерывах между дождями они пропадали совершенно.

Наевшись эскарго, мы откидывались на стульях с блаженным видом и чувствовали, как по нашим жилам бежит кровь.

Вскоре на меня свалились тревоги особого рода. Горячая пора на огороде кончилась. Не надо было гнуть спину от зари до зари, и Сережа зачастил в Париж. Мы с дочкой оставались одни.

Днем хлопотала по хозяйству — прибраться, накормить живность, почистить в хлеву у Нэнэтки. Вечерами укладывала дочь и предавалась тоске. В голову лезли мрачные мысли. Вот стала я некрасивой, непривлекательной — Сережа нашел другую. Я не ревновала. Было до слез обидно, больно. И страшно в пустом доме.

Он возвращался на другой, на третий день, молчаливый, усталый, замкнутый. Вином от него не пахло, и это еще больше усиливало подозрения. Крепилась, крепилась — не выдержала:

— Если у тебя кто-то есть, скажи. Только не обманывай. Не дури мою и без того задуренную голову.

Сережа глянул на меня как на помешанную.

— Наташа, да ты что? Ты что же, думаешь, я завел шашни?

Он вскинул голову и заржал. Давно я не видела, как он от души смеется.

— А тогда что? Что?

— Да ничего. Сидим здесь, как сычи. Неужели человеку нельзя встретиться с друзьями?

Но он врал. Я по глазам видела. Он совершенно не умел врать, у него это слишком неуклюже получалось. Я взялась за свое. У него в глазах промелькнула сердитая искра, но он погасил ее. Быстро глянул на меня и сказал:

— Я вступил в Сопротивление.

Ох, лучше бы он завел себе любовницу! Вслух я этого, конечно, не сказала, а то бы он точно подумал, что я окончательно свихнулась со всеми этими Трено, Диками и Нэнэтками. Я вообще ничего не стала говорить, и Сережа был благодарен мне за это. Черная тень рассеялась.

В Сопротивление он вошел давно, еще во время нашего пребывания в Нуази-ле-Гран. Но тогда это только начиналось. Привлек Сережу к делу Вася Шершнев, Сережа, в свою очередь, сагитировал Славика Понаровского.

В самом начале движения мудрили с конспирацией. Каждому полагалось знать в лицо двух человек. Получалось, что Сережа знает лишь Васю Шершнева и Славика и уже никак не может знать Володю Пронского, вступившего в организацию по рекомендации Славика. Ерунда, конечно. Когда русская группа макизаров собралась в Дурдане для совместных действий, оказалось, что все прекрасно знают друг друга, многие прежде были в младороссах, в спортгруппе. Руководителем оказался тоже старый знакомый по Монпарнасу, по Лурмель — Шушу Угримов. Одно время он играл заметную роль в «Православном деле», но ему, как и Константину Мочульскому, каким-то чудом удалось избежать ареста. А может, и чуда никакого не было. Арестованные молчали.

Группа Шушу Угримова входила в более крупное соединение — Дурданскую группу «маки», а уже в целом это называлось ФФИ — Внутренние силы Франции. У каждого подпольщика была кличка. Сережу звали Пьер Макси.

Все это я узнала гораздо позже, после войны. А тогда, в Мезон-Лафит, Сережа ограничился скупыми сведениями. В Париж ездит на небольшие и совершенно безопасные задания. Дело только-только разворачивается и набирает силу. Для тревоги у меня нет никаких оснований, риска тоже никакого.

— И вообще, тебя это совершенно не касается. Все, что я тебе сказал, забудь и больше никогда ни о чем не спрашивай.

Легко сказать — забудь! Как будто я не жила на Лурмель и не понимала, чем это может обернуться. И задания его были не такими уж безобидными. Они расклеивали на стенах воззвания, развозили прокламации, собирали оружие.

Но я выпрямилась. Уж не так стыдно было жить в шкурном благополучии у Трено.

Наступил август. Огород плодоносил. Ника бегала по двору, таскала тайком помидоры с грядки. Улитки кончились. Зато в небольшом лесочке, куда мы водили пастись козу, высыпали в большом количестве белые грибы. Ника ловко их находила, но брать не решалась, бежала ко мне, растопырив ручки:

— Там!

— Где?

Бежала обратно, но находка оказывалась потерянной в густой траве, и приходилось организовывать новые поиски. Тогда я научила ее стоять на месте и звать меня.

В конце августа мы засомневались, оставаться или не оставаться у Трено на зиму. Он намекал на прибавку к жалованью в компенсацию за отсутствующий огород. Оставаться не хотелось, но и деваться было некуда. Мы решили остаться и по этому случаю затеяли небольшой ремонт. Побелку совершенно закопченной кухни.

Вечером, после дневных забот, уложили дочь, завесили окна листами черной бумаги, развели мел.

В разгар малярной деятельности раздался неистовый стук в калитку и дикие крики под окнами. Мы — во двор, а там по другую сторону штакетника стоит немецкий солдат с автоматом и требует, чтобы ему открыли.

Надо сказать, немцев в Мезон-Лафит почти не было. Местному населению они не докучали. Мы подчас забывали об их существовании, а тут — нате вам!

Мы открыли. Немец ворвался, потрясая автоматом и указывая куда-то в небеса. Понять, чего он хочет, не было никакой возможности. Он ринулся в дом, мы за ним, изрядно перепуганные.

Немец прогремел коваными сапогами на кухню и издал дикий вопль. Он стоял и смотрел на нас с совершенно обалделым видом, а мы — на него. Наконец патетическим, обличительным жестом он показал на потолок.

Батюшки! Там, совершенно забытый нами, зиял ничем не закрытый люк, выходящий на плоскую крышу. Яркий свет из него лился прожектором в небеса. Было от чего немцу прийти в неистовство. Мы про это добавочное окно совершенно забыли, как правило, заканчивая все дела на кухне засветло.

Было долгое объяснение, подкрепляемое больше жестами, чем словами. Хорошо, немец оказался сообразительный и не вредный. Он понял, что мы никакие не злоумышленники, вражеской авиации сигналов не подаем, а просто обыкновенные раззявы.

Притащили стремянку, и немец с Сережей стали дружно забивать окно куском картона и черной бумагой. Кончили дело, он ушел, погрозив на прощанье пальцем.

А на другой день завершились наши каникулы. Прибыл мсье Трено. В адски плохом настроении. Первым делом он ринулся к своей драгоценной козе.

— Как это так! Почему она до сих пор не окотилась? Этого не может быть! Это возмутительно!

Я не выдержала и огрызнулась:

— Очень сожалею, но я не могу родить за вашу козу.

У-у-у, как он глянул на меня маленькими, близко поставленными глазками! И как я ненавидела его в этот момент!

Он придирался ко всему. Коза не родила, утки погибли. Разумеется, приятель его и не подумал сообщить о нанесенном ущербе. Сережа чуть было не разругался с ним. Уж на что он был терпеливым и деликатным в отношениях с людьми.

Но мы были отомщены в тот день. Под вечер, когда уставший от обхода своих владений Трено удалился вкушать приготовленный Люси ужин, разразился скандал.

До нас у него работали французы, местные, муж и жена. Трено с ними не поладил, и они уволились. И вот бывший садовник явился к воротам и стал выяснять отношения с бывшим хозяином, предварительно приняв не одну рюмку.

— Espece de sale pederaste! — кричал он на всю улицу, — tu fais la putaine pour tous les boches![51]

Он вызывал Трено на честный, открытый бой. У калиток соседних домов собирались хозяева, стояли, молчаливо ухмыляясь. Наш предшественник разорялся:

— Evidement je ne te convien pas! Je suis un homme normal moi! Un patriote Francais![52]