Владислав Бахревский - Василий Шуйский

XXI

Кровь за кровь

Весь тот день и большую часть ночи дворец царика гудел и гремел громкими кликами пиршеств, звоном чарок и ковшей. Царик угощал татарских князьков на славу, целовался и братался и с князем Петром Урусовым, и с братом его Мамутеком, и с Ахмет-Булатом. Царские кравчие и стольники, стоявшие у поставцов, не поспевали наливать напитки и раскладывать пищу для прожорливых гостей, которые ухитрялись уписывать по полбарана на брата и запивали эту волчью долю десятком ковшей старого меда и полуведром различных ягодных квасов. Царские помясы и приспешники до смерти уморились, таская из поварни в столовую палату громадные мисы и блюда, выкатывая из погребного запаса тяжелые бочки и спешно разливая их по жбанам, кувшинам и ендовам. Далеко за полночь дворцовая служня еле развезла гостей из дворца по домам, накладывая их в сани-розвальни, как дрова, рядком, а царика и его бояр под руки развела по их опочивальням… Только братья Урусовы ухитрились уйти с царского пира непьяными и на коней сели бодро и домой поехали, что называется, как «ни в одном глазу»… А на пиру Мамутек перед цариком похвалился, что он завтра ранним-рано за Оку на охоту поедет, потому у него в Сидоровских ухожаях медведица с медвежатами обложена. И царик, как ни был хмелен, сам к нему с боярами в товарищи напросился и приказал наутро все к охоте приготовить.

Когда же наутро Степурин пришел к царице с письмами и грамотами на совет и думу, она встретила его взволнованная и, видимо, чем-то растревоженная.

— Что с тобою, государыня? — спросил Степурин, нежно заглядывая в очи Марине.

— И сама не знаю! — отвечала она с некоторым смущением. — Сон дурной привиделся, напугал меня; а потом этот шут.

— Какой шут? — с удивлением спросил Степурин.

— Царский шут! Старик этот — не знаю, как там его зовут…

— Кошелев Степан?

— Он! Он! Представь себе, прислал ко мне просить, чтоб я допустила его к себе… что дело есть у него тайное… Я дозволила, и он ползком приполз сюда через весь двор… больной, еле живой… и еще больше напугал меня.

— Зачем ты допустила его, государыня? Тебе испуга и сглаза беречься надобно.

— Он пришел и со слезами молил меня и в ноги мне кланялся, чтоб я царя Дмитрия не отпускала нынче на охоту.

— С татарскими князьками? Да разве же ему впервой с ними охотой тешиться?

— Не отпускай, — молит, — не отпускай — день не хорош сегодня, и приметы все… И того мне насказал, что я хочу тебя просить, боярин, поезжай и ты с ним на охоту, и с ближними боярами… Он еще от пира вчерашнего в разум не пришел! Пожалуй, опять затеет ссору… А ты обережешь его, я знаю.

— Готов приказ твой исполнить, государыня, хотя, признаться, много накопилось дел, которые не терпят ни задержки, ни проволочек.

— Нет уж, успокой меня, боярин! Ты знаешь сам, мне нужен покой, мне уже немного осталось.

— Ладно, ладно! — поспешил успокоить ее Степурин. — Еду и оберегу от напастей, клянусь в том!

И взором простившись с Мариной, он положил бумаги на стол и поспешил к себе домой, чтобы переодеться в полевое платье и присоединиться к охотничьей ватаге, которая давно уже собралась во дворе дворца и ожидала выхода заспавшегося царика.

Большой и веселый поезд, саней в двадцать, двинулся за Оку. В задних санях везли всякую звероловную снасть: рогатины, лыжи, пищали; в средних — всякую снедь и погребной запас; в передних пяти санях ехали ближние бояре с музыкантами и песенниками и наконец далеко впереди — сам царик в расписных и раззолоченных санях, крытых пестрым кизылбашским ковром. Около саней, по бокам и сзади, гарцевали человек двадцать татар с князьками братьями Урусовыми во главе. Рядом с ними ехал Степурин с двумя боярами и десятком конных жильцов.

Хмель от вчерашней попойки еще держался крепко в голове у царика и у его бояр, не успевших еще ни выспаться, ни отрезвиться… Они перекликались между собою громко, смеялись без причины и повода, то нестройно пели сами, то с присвистом и гиком вторили песенникам. Один Степурин, не любивший пьянства, удалявшийся от пиров и шумного веселья, ехал сумрачный и молчаливый и все припоминал то, что говорила ему Марина… Посматривая кругом, он все приглядывался к князькам братьям Урусовым, и крепко не полюбилось ему лукавство, с которым они пили, отвечая на частые и шумные здравицы царика и его бояр. Степурин подметил, как оба брата, при частых остановках саней, каждый раз, когда царик приказывал их угощать и подносить им вина и меда, не выпивали своих кубков, а ловко и быстра выплескивали их на снег…

«Эге! — подумал Алексей Степанович. — Неладно дело! Тут умысел какой-нибудь… недобрый кроется!»

— Государь! — сказал Алексей Степанович, кивая на князей Урусовых. — Князья лукавят! Не выпивают кубков.

— Не выпивают? — со смехом крикнул царик. — Посмотрю я, как они не выпьют!

— Ты соврал, соврал, боярин! — злобно крикнул на Степурина Петр Урусов, сверкнув на него глазами из-под косматой шапки.

— Сам врешь, князек татарский! — гневно ответил ему Степурин. — Лгать мне не рука…

— Ну, ну, не грызться! — весело перебил царик. — Князь Петр Арсланович, князь Мамутек Арсланович, трескайте до дна, медведь вас задери! Коли не пить до дна… не видать добра!

И, выждав, пока князья, морщась и отплевываясь, осушили свои кубки, царик разом опрокинул свой стакан меду, швырнул его в сани и закричал зычным голосом:

— Пошел! Поше-е-л!

Кони поскакали, взрывая копытами крепко смерзшийся снег. Татары двинулись вслед за санями царика, плотно наседая на них со всех сторон. Вслед за татарами поскакал и Степурин с конными жильцами… За ними, немного поотстав, двинулся и весь поезд остальных саней.

Но не отъехал Степурин и полуверсты от последней остановки, как увидел, что с санями царика случилось что-то странное… Раздался чей-то душераздирающий крик, сверкнула над санями чья-то сабля… Петр Урусов что-то крикнул брату по-татарски, тот тоже взмахнул обнаженною саблей, низко нагнувшись с седла, и все татары с диким хохотом окружили сани…

— Вот он ваш царь-собака! — крикнул Петр Урусов, оборачиваясь на скаку к русским и привставая на стременах. И он высоко поднял за волосы окровавленную голову царика, отсеченную от туловища.

Все это случилось так быстро, так неожиданно, что Степурин, увидав голову царика, совсем растерялся в первое мгновение. Оцепенели около него и жильцы, и бояре…

— Измена! Злодей! Бей татар! — закричал наконец Степурин не своим голосом, выхватывая саблю и бросаясь вперед на кучку татар, все еще со смехом скакавших за санями царика.

— За мной! За мной! Бей злодеев! — кричал он, наскакивая конем на Мамутека Урусова и нанося удары направо и налево…

Но оказалось, что он бросился вперед один: все остальные, жильцы и бояре, ошеломленные случившимся, сбились в кучу, крича и размахивая руками. Степурина окружили пять-шесть татар… Бой был неравен и продолжался недолго: через минуту Алексей Степанович, окровавленный, оглушенный в голову ударом, тяжело рухнул на снег из седла. Ближайший татарин ухватил его доброго коня под уздцы, и все они вихрем умчались из глаз оторопевшей свиты и служни царика…

Тогда, при виде этого двойного убийства, страх и ужас напал на всех… Никому и в голову не пришло не только преследовать убийц, но даже подъехать к саням царика, брошенным среди дороги татарами, которые угнали с собою упряжных коней, ловко обрубив у них сбрую и постромки. Никто не вспомнил даже о Степурине… Все бросились стремглав обратно, толкаясь, путаясь и обгоняя друг друга, чтобы поскорее принести в Калугу страшную весть…

Долго лежал на снегу Степурин, ничего не сознавая, не чувствуя, не понимая, не замечая того, как свежая кровь, не запекаясь, текла из его широких и глубоких ран, окрашивая под ним белый снег темно-багровыми пятнами. Он лежал, не выпуская из крепко сжатой руки окровавленную саблю, как добрый воин, сдержавший данное слово… И только ледяной ветер, не перестававший дуть с утра с Оки, налетая на недвижно лежавшего Степурина, играл на окровавленном его челе кольцами золотистых кудрей, которые так любила разбирать Марина своими нежными пальцами. Лесная трущоба кругом была мертва, пустынна и безмолвна… Но вдруг Степурин, в котором еще чуть теплился огонек жизни, почуял над собою что-то необычайное: кто-то шумел, и стучал, и скрипел, и звенел у него над головою… Какие-то мрачные, темные тени проносились перед его закрытыми глазами, внезапно сменяясь ярко-красными и светло-желтыми пятнами света… Кто-то поднял его и понес, встряхивая так сильно, так больно бередя его раны, что он не вытерпел и застонал.

— Тише, тише! — раздался голос Марины, и затем Степурин потерял сознание и ничего не помнил более… Еще раз, в последний раз, он очнулся уже на постели, в тереме Марины. Широко раскрытыми глазами, на которые уже начинали налетать предсмертные тени, он обвел кругом себя и чуть слышным шепотом назвал дорогое ему имя: