Сломанный меч - Толеген Касымбеков

— Не может камча оказаться сильнее пушек. Это слова бессильного. Бессильный всегда прикрывается именем аллаха…

Абдурахман не нашелся, что ответить. Абиль-бий вспыхнул.

— Бекназар! Перестань, Бекназар! — стонущим голосом выкрикнул он, но Бекназар не обратил на него никакого внимания и продолжал:

— Родич! Сделайте нам родственное одолжение, передайте нашему хану поклон от нас. Но пусть орда не беспокоится понапрасну, мы не двинемся с места! Вы сами знаете, кони — наши крылья. Мы не дадим сломать себе крылья, мы не хотим ползать на четвереньках! Наши джигиты — это сердце наше, мы не хотим подставлять наше сердце под пули! Не забудьте передать это, когда вернетесь в орду, не забудьте, если вы настоящий наш родич!

— Смутьян! — весь затрясся Абиль-бий, гневно сверкая маленькими красными глазками.

— Разве это называется сеять смуту, пансат-аке? Нет! Я выложил всю правду как на ладони. Я хочу уберечь джигитов от верной гибели. Но если кто хочет идти в поход, я тому не препятствую. Пускай идет, но я не пойду! Теперь вы довольны?

— Ты на свою голову беду кличешь, скажу я тебе, на свою голову, Бекназар. Разорю! Не посмотрю ни на какую родню! Ой, Бекназар, Бекназар!

Бекназар и бровью не повел, отвечал с издевкой:

— Разорите? Пожалуйте в любой день. Вы знаете, где стоит наш аил, — у зеленой долины… Поехали! — бросил он своим джигитам и поскакал прочь, не оглядываясь. Джигиты понеслись за ним. Никто не посмел остановить их. Ни посол, ни Абиль-бий, ни один из почетных стариков, испытавших на своем веку все, кроме смерти, не двинулись с мест.

— Чтоб их кровью рвало! — выругался Абиль-бий, хватая себя за пояс трясущимися руками.

И тогда лишь все вышли из оцепенения.

— Что делать, а? — сказал кто-то, и тут же прорвало плотину молчания, сходка загомонила.

— Не пойдем в поход! На что он нам?

— Пропади оно пропадом! Не только коня, навозу конского не будет им! Лишимся коней своих — крыльев лишимся.

— Верно Бекназар говорил! Пусть идут, кому жизни не жалко!

Ударами камчи хлестали воздух выкрики.

— Они хотят лишить нас коней, годных для похода, а потом нас самих начнут избивать, как избивали тогда кипчаков…

— Проклятие!..

Вскакивали с мест, бежали к своим коням. Брови нахмурены, у каждого в руке стиснута камча. С шумом растекался людской поток, и ничто не могло остановить его. Старейшины во главе с Абиль-бием, аксакалы из аилов, посол Абдурахман, бледные и растерянные, провожали народ глазами. Ринулись люди прочь, скорей, скорей, — кто на коне, кто пешком, кто бежал, ведя коня в поводу, не успев подтянуть подпругу. За Бекназаром, туда, куда ускакал он и его джигиты. Гудела земля от конского топота…

На другой день Абиль-бий собрал около себя аксакалов, сверлил каждого грозным взглядом, говорил зло:

— Слушайте хорошенько! Не говорите потом, что не слыхали! У меня слово одно! С теми, кто пойдет за Бек-назаром, я разорву всякие отношения. Будь это хоть старший брат моего отца, не спущу, не прощу, каленым железом прижгу ему задницу…

Съежившись, садились аксакалы в седла, а Абиль-бий даже не пошел, как положено, проводить их.

В этот день Абиль-бию больше не пришлось улыбаться. Желтый, злой сидел он и даже не мог по-прежнему любезно разговаривать с послом. Промаялся без сна всю ночь, на рассвете молча пошел совершать омовение перед молитвой.

После молитвы Абдурахман сказал со вздохом:

— Эх, пансат-аке… Мы-то с вами чем виноваты… С одной стороны хан, с другой — народ. Мы исполнили свой мусульманский долг, были между ними справедливыми посредниками. Наша совесть чиста на этом и на том свете. Остальное пусть решают сами.

— Абдурахман… — заговорил со страстью Абиль-бий. — Пошли мне две сотни сипаев из Андижана. Если погибнет хоть один, я заплачу виру. Они нужны мне для устрашения… Абдурахман! Двести сипаев…

Абдурахман посмотрел на пересохшие губы Абиль-бия, на его бледное лицо и улыбнулся.

— Так не годится, пансат-аке. Вы поддаетесь озлоблению. Поступить так, как вы хотите, это все равно, что бросить горящую головню в пересохшей степи. Пожар, будет, пансат-аке.

Абиль-бий, высоко подняв брови, удивленно и вопросительно смотрел на посла.

— Повелитель сейчас беспомощен, — продолжал посол. — У него только и есть, что ханский титул да показное величие. Казна пустая, войско разбежалось. Не лучше ли нам не обострять отношения с народом, а, пансат-аке? Если вспыхнет пожар, первым сгорит наш дырявый сеновал. А сеновал-то этот нам с вами очень нужен, и надолго нужен…

Заныли кости у Абиль-бия, он угрюмо опустил голову. Зло засмеялся:

— Значит, у вас, как у филина, нет ничего, кроме громкого голоса да важного вида?

— У нас нет другого пути, пансат-аке, кроме как передать повелителю слова Бекназара, его поклон, как он сказал. Я много слышал таких приветствий от других кочевых родов, надо суметь передать их как можно мягче. Для повелителя важна поддержка хотя бы части племен, каша с вами поддержка нужна.

Потом они долго сидели молча, погруженные каждый в свои размышления. Абдурахман наконец поднял опущенные веки.

— Здесь никто не был из Сары-Узен-Чу?

— Нет… А что? Нужен кто-нибудь оттуда?

— Черту они нужны! — с сердцем ответил Абдурахман. — Я было решил, что тамошние смутьяны на здешний народ повлияли.

— Боже упаси!

Снова замолчали. Сидели, как в воду опущенные, — замучили, видно, обоих беспокойные мысли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Год 1842-й. Лето…

Шералы вел на далеком горном выпасе жизнь спокойную и беспечную. Нынче с утра он вдоволь напился холодного, как лед, кумыса, разбавленного водой, потом сел на выносливую, ходкую сивую лошадь и пригнал из ночного косяк дойных кобылиц. Завернув косяк к коновязи, начал он ловить укрюком[16] жеребят. Обыденное, привычное дело; Шералы и делал его с привычной сноровкой, ни о чем не думая. Почти все жеребята были уже привязаны, когда к нему подошел джигит.

— Тебя датха зовет, Шералы, идем, — сказал он.

Шералы привязал последнего жеребенка и поплелся за джигитом, озадаченный. Чего это старик вдруг вспомнил о нем? И поглядит-то, бывало, в год раз, а тут — на, вызывает.

Справа от входа с большую юрту укреплен на высоком шесте белый бунчук. Чужие, незнакомые люди стоят у коновязи возле юрты. Еще со вчерашнего дня начали съезжаться сюда старейшины из аилов. Шералы их не знает, да и откуда ему знать? Он решил, что к Аджи-баю-датхе заявились в очередной раз какие-нибудь льстецы и прихлебатели, которым только и нужно, что даровое угощенье. Когда подошли поближе, он понял, что народу прибыло много, — от людского говора юрта гудела, как пчелиный улей.