Анна Караваева - Собрание сочинений том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице

Веринька вздохнула свободнее: разговор переходил на другое. Насильно улыбаясь, она подала сладкое.

Марья Николаевна тут нашла случай вступиться в разговор. Капризно надула губы и, бросив короткий и нежный взгляд на горного ревизора, сказала:

— Я же так умереть могу от скуки от сих страшных разговоров. Ежели тебе, Габриэль, мои чувства безразличны, так, чаятельно мне, наш друг Владимир Никитич внимание мне окажет.

Владимир Никитич в ответ на влюбленный взгляд голубых, тонко подведенных сурьмой, глаз грациозно сделал ручкой.

— В самом деле, Гаврила Семеныч, правило ваше драгоценное не забудьте — за сладостью думать и рассуждать только о приятном. Да и злоупотреблять терпением дамы более нахожу неудобным.

Марья Николаевна, млея сорокалетней, слишком полнокровной страстью и носком туфли нажимая на башмак горного ревизора, полузакрыла голубые, уже отцветающие глаза:

— А-ах, звуков мелодических душа просит, Владимир Никитич, порадуйте нас — вы ведь поэзии знаток отменный!

Гость встал, чуть пошатываясь и щуря посоловелые глаза, поднял стакан с вином:

Вот злато-кипрское вино.За здравье выпьем светловласных,Как сердцу сладостно оноНам с поцелуем уст прекрасных!Ты тож, белянка, хороша,Так поцелуй меня, душа!

Марья Николаевна стыдливо и лукаво опустила голову на грудь: она знала, что ее золотистые волосы еще очень хороши и Владимир Никитич предпочитает ее голову на своем плече видеть не в парике, а в «натуральном виде».

Гаврила же Семеныч сказал влюбленно:

— Анакреон российский! Я чаю, он во многом превосходит западных Пиндаров! А сколько в нем доброжелательности! Я имел случай приятный познакомиться с ним в дни молодости моей. Ах, сколь величав он, певец Фелицы!

Марья Николаевна нетерпеливо дернула плечом, пленительно открытым для горного ревизора:

— Ох, да будет тебе, Гаврила Семеныч! Мемуары разводить вздумал.

Гаврила Семеныч добродушно отмахнулся:

— Замолкаю покорно. Ежели жена цезаря желает, цезарь должен уступить.

Марья Николаевна, как девочка, хлопала в ладоши:

— Еще, еще! Обожаю стихи!

Владимир Никитич поднял на миг глаза к потолку и начал снова:

В графинах вина, пунш, блистая.То льдом, то искрами манят.С курильниц благовонья льются.Плоды среди корзин смеются.Не смеют слуги и дохнуть;Тебя стола вкруг ожидая,Хозяйка статная, младаяГотова руку протянуть.

Он скромно сел, обмахивая веером красное лицо.

Марья Николаевна, отодвигая хрустальную тарелочку с недоеденным мороженым, вскрикнула пылко:

— Ах, сколь прекрасно!

И наградила любовника обещающим взглядом.

Гаврила Семеныч, тайком расстегивая нижнюю пуговицу жилета, блаженно вздохнул:

— О, сколь он нам родной, Гаврила Романыч, наш несравненный пиита!

У двери жалась худенькая девичья фигура с остывающим страхом в синих глазах. Гаврила Семеныч, мельком глянув на бледность девичьего лица, бросил ей недовольно:

— Ну, а ты что? Господи, все дуется, как мышь на крупу.

Вспомнил сегодняшний случай со Степаном, хотел сказать что-то строже и резче, но подумал вдруг, что приглашен сегодня вечером на бостон к обербергмейстеру. У обербергмейстера в карточные вечера чудный пунш и великолепное заливное из нарымской осетрины. Гаврила Семеныч поэтому совсем повеселел и даже затянул дребезжащим баритонцем:

Wer den Rom trinckt,Der ist immer glücklich[28].

Ремонтных дел мастер Репьев, круглотелый, низенький, точь-в-точь пивной бочонок, в светло-горохового цвета чистеньком меховом архалучке, возмущенно таращил спрятавшиеся в пухлых щеках рысьи глазки и грозно сжимал красный волосатый кулак:

— Ш-ш… вы! Ш-ш… говорю! Сво-ло-очь!.. Жало-биться буду… Чо башками трясете, дьяволы?.. Пойдете вот работать, и все тут… Марш! Ну-кась.

Толпа вдруг грозно застонала. Выбросились вверх десятки темных кулаков, с обветренной, истрескавшейся кожей, где в трещины и ссадины непромывно, черными змейками залегла грязь; закачались взлохмаченные, редко знающие гребень волосы, сивые, совсем седые… В морозном воздухе рвались голоса:

— Дьявол широкопасто-ой!

— Не пойдем на плотину!

— Не пойдем!

— Подавай деньги!

— Вер-р-на-а! Подавай плату!

— Язва-а! Паскуда жирная! Не пойдем робить!

Репьев затопал ногами в высоких сапогах на меху с барашковой оторочкой.

— Обалдели вы! Робить не пойдете… ха! Да я ведь подряд взял через два дня все изладить!.. Аль подвести меня охота?

Вылетел вперед, будто выплясывая, Сеньча Кукорев, перекосил усмешливо злой гримасой темнокожее лицо. Он давился смехом и длинным пальцем тыкал почти в самое репьевское пузо.

— У-ух ты! Батюшки мои-и! Ну, не смешило ли ты, копеешна душа-а? Подведете, бает… А кого же и подводить-то, окромя тебя, язви тя в пятку!

Грохнула толпа:

— О-хо-хо-хо-хо-о-о!

Сеньча вдруг выпрямился, сощурил колючие глаза, упер руки в бока и, выставив вперед худую ногу в обтрепанных обмотках и распавшемся лаптишке, вдруг с каменным лицом спросил:

— Эй, Репьев, ты будешь аль нет по-свойски баять? Пошто омманул нас, а?

— Я обманул? Да как смеешь врать?!

— Сам врешь, да подавишься! Ты знаешь, как работать-то в стужу, а? В воде-то по горло, знаешь? Ты обещал по целкачу дать.

— Когда этта обещал? Штой-то запамятовал! — уже стал усмехаться Репьев.

— Дьяво-ол!

— Н-не пойдем!

— Ляпай, Сеньча, ему по загривку!

Толпа кипела, готовая вспыхнуть.

А Сеньча все больше входил в азарт.

— Знаем тя, копеешна душа, хапун барнаульской! Зна-ем! Ты в прошлый год нарошно худы бревна поставил, штоб опять подряд тебе взять. Чо буркалы-то пялишь? Ты нароком этта зимой о ветхости плотины доложил начальству, штоб содрать побольше! А нас заманул, насулился, а теперь на попятной! Давай по целкачу! Не впервой нас обдуваешь! Давай!

— Не все ль едино, пропьете ведь! — упирался Репьев.

— А что тебе? И пропьем!.. Ага-а! Пропьем!.. Пропьем!

— У Катьки в шинке баранины нажремся, бока Катькины пощиплем… Хо-хо! Верно-о!

— Правиль-но, Сеньча, пропьем!

— У Катьки-и!

— Катька… она, подлая, сдобна-а!

Подталкивая друг друга, бергалы повеселели, на заветренных лицах загорелись глаза: Катькин шинок на горе как остров цветущий и желанный.

Сеньча подступал:

— Даешь деньгу, а?

Мастер затопал, напыжился:

— Нету! Работать сперва, а потом и целкачи.

— Вона как!

— Давай добром.

— За-ши-бем индо тебя, язва-а!

Вышел Марей Осипов. Огромный, корявый, большебородый. Поклонился, касаясь снега концами искривленных, темных, как древняя кора, пальцев. Сурово и важно сказал Репьеву:

— Противу народу, значит, не ходи. Спина-то у нас на один век. Отдай, чо посулил, не трепыхайся, значит. Отдай! Прошу за народ, за весь. Отдай — и чичас спроворим все.

Мастер осмелел от спокойного стариковского голоса, от притихшей толпы.

— Плевал я на вас, рвань заводская! Больно боюсь! Войду вот сей минут в контору и объявлю, как вы…

Он не успел кончить. Несколько кулаков сшибли его с места. Хотел подняться… и не смог. На груди сидел Сеньча и давил ножищами в обмызганных лаптях на новенькую овчинку архалучка.

— Даешь деньги, сволочь? А?

— Ф-фу! Окаян-ные! Тепер-ря… не дам…

Репьев ловко извернулся и хряснул Сеньчу в ухо.

Сеньча взвыл, ухватив его цепко за шиворот, дал тумака по загривку и бросил в гущу прерывисто дышащих человеческих тел.

— А-а-а! Вот он… с-собака-а!

— Шмякай его, робя-я!

— Р-раз!

Позади гремел и ревел завод, визжала лесопилка. На взгорье над плотиной, за горой свежих бревен не увидать скоро, не услыхать суматошного дыханья сдавленных криков.

— Кара-у-ул!

— А? Орать ишшо! На-ко-сь!

— Этта тебе за вчерашнюю ночь!

— За воду ледяную задарма! Накось!

Марей Осипов поднял руки:

— Ребята! Будя!.. Проучили и будя.

Но толпа уже не могла остановиться: перекатывали, подкидывали воющее тело…

Никто не заметил, как исчезли братья Шушины, как, увязая в сугробах, побежали задами к заводу.

Марей Осипов, наконец, освободил Репьева.

— Брось, робя! Жисть его сучья, а нам за его будет по загривку. Сади его, оттирай рыло.

Репьева посадили, прислонив спиной к бревнам, архалучок его был изорван в клочья.

Сеньча бросил на колени мастеру ком снега.

— Вытри рожу-то! Да молчи — кто и как!

Репьев ткнулся в снег окровавленным лицом.