Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

плакала в сугробе. Видел арку, прежде проходную, наполовину занесенной снегом – под своды заросла. В сторону Кремля профырчали два грузовика с солдатами. Изредка попадались встречные кошевы, а попутных не встретилось. До Первой Мещанской дошёл бодро, до геппнеровских башен дотянул по расчищенной обочине мостовой, сбавив шаг. Обе башни на привокзальной площади стояли чёрными скалами, обесточенные нынешним вечером. И бесфонарный вокзал тянулся серой каменистой грядой на фоне тучистого заката. Вспомнился Колчин, давно не видались, но проведать не решился. Спешил домой, там Вита, ей нездоровилось с утра, как бы не расхворалась. А он после храма отправился с Костиком к Леонтию Петровичу за порошками. И порошки для горла выручил, и малиной, и молоком разжился у Прасковьи Палны. Той перепало козье молоко от сродницы из Левоновой пустыши. Утром положил себе на ум, добыть лекарств и быстро вернуться к больной, но вот весь день утёк сквозь пальцы с выматывающими пешими переходами.

Всплыл неприятный утренний разговор.

Шёл не выспавшийся, сонный. Тоня нагнала его по пути к церкви. Час ранний. Хотя к ним уже Филипп спозаранку прибыл. Зачастил Гора последнее время. И здорово, хороший парень. За Липу радостно. А Тоне тоже видать не спалось во флигеле, заспанная вышла. И чего людям дома не спится? Лавр сосредоточился на предстоящем разговоре Костика с о.Антонием по поводу никонианства Мушки, беспокоился недомоганием Виты, досадовал частыми размолвками с Павлом; потому разговор с Миррой-Тонькой сразу как-то не задался. Павлец не выходил из головы. На неделе выспрашивал, что есть самое ценное из бардыгинской коллекции, над какой корпеть года с два, разбирая, сортируя и обрабатывая в одиночку. Пвлец брал экспонат «на время» – показать заведующему отделом. Лавр потом интересовался, заведующий не недоумевал, о чём речь. Бывало, Павел укрывал в подвале у Лавра тяжёлые короба, якобы для последующей оценки комиссией; в отсутствие Лавра забирал своё добро, заодно и что рядом лежало, могло прилипнуть к его мокрым ладоням. Так Лавр не досчитался двух бардыгинских увражей, на себя грешил – затерял. Потом вдруг совершенно неожиданно коммивояжер вернул увражи, приценивался у антикваров, да, видать, в цене не сошлись. Странное дело, в церкви Павел менялся, говорил по-другому, по-другому смотрел. А уж когда запоёт «Вкусите и видите» или «Ныне силы небесные», тут и вовсе многое ему прощалось. Но, бывает, неприятное чувство догадки и осознания в человеке, какому симпатизируешь, червоточины и намёка на подлость сильно разочаровывает и переворачивают отношение к нему.

Так что Тоня Хрящёва начала свой разговор в неподходящий момент. Лавр редко общался со швецами. Но в соседстве возникали надобы и спросы у одних к другим. И не трудно заметить, как верховодит во флигеле Мирра, какой тон выработала на своих собраниях и летучках. Тот же тон она взяла и в разговоре с Лавром: командирский и митинговый. Речь зашла о брате. Лавр сам искал его, но Дар избегал встреч. Оказалось, Дарка упредил Тоню о предстоящей женитьбе Лантратова на его жиличке. И Тоня потребовала в совершенно несносной, невозможной форме дать разъяснения и окончательный ответ, перестать её мучить, примкнуть наконец к передовым массам молодёжи, отвязаться окончательно от мира пережитков и архаизма.

Лавр, едва выбравшись из своих размышлений к Тонькиным лозунгам, сперва не разобрал, чего от него требуется. Остановился попрощаться, до церковной ограды с десяток шагов. Но тут Тоня развернула его к себе, цнпко взялась за бушлат ручками, поднялась на цыпочки и поцеловала. Достала только до подбородка, до поросли под нижней губою. И вышел поцелуй таким неуклюжим, вороватым, непризывным. Ждала, сейчас рассмеётся в лицо. И приготовилась тут же отпор дать. Но в глазах парня изумление, неприязненность, отторжение. Вмиг отпихнула и толкнула в грудину крепко, чтоб упал в сугроб. Устоял и смотрел на Мирру странным взглядом, будто жалея, как жалеют дурочку, навроде Васи-Василисы, красивую, созревшую, но дебелую и, по-местному, сдёргоумку. Тонька, на шаг отступив, казалось, закричала, а на самом деле прохрипела: «Любишь её?». Лицо неприятно перекосилось. И ворона в тополях повторила: «Любишшььеёёё». Лавр, прямо глядя в глаза Тоне, произнёс тихое, твёрдое «да» и повернул к ограде. И только, когда вошёл на церковный двор, перекрестившись и кланяясь, сообразил: да она же пьяна.

Под вечер возвращаясь домой, срезал угол у Пятницкого кладбища, потом срезал часть пути у базара и, наконец, дошёл до мостка и горки. Завиднелся храм в сумерках и блуждании редких снежинок. Звезды матово поблёскивали на чёрных куполах. Колокольня остыла после утреннего жаркого звона. И, переходя речушку, огибая гору, выбираясь снеговыми траншеями нынешней обильной на снег зимы в свой проулок, отбросил мысли о Даре, Тоне, Костике, Мушке, отбросил все, кроме одной.

Утренняя проповедь о.Антония поразила горечью.

Слыша о разорении других храмов в Москве, ни разу не забоялся за свой храм, где погружательно крестили, откуда разносили Четверговый Огонь, богоявленскую воду, где вынимали частицы из просфор Агничной, Богородичной, Иоановой, откуда когда-то, в неправдоподобно далёкой жизни, увела его в свой домишко на окраине Вася-Василиса, разноголовая, местная полудурочка, жалкая и добрая. Не боялся за свой храм, потому что невозможным казалось всякое посягновение, потому что иерей – уважаемый в округе человек, потому что причт силён, потому что приход немал и крепок, потому что староверы – они испокон веку на отшибе, далеки от властей. И нынче утром такая тревога, такая боль неизбывная в устах настоятеля.

Поговорить со священником о тревожащем не вышло и у Константина. Костик и сам подпал под действие проповеди настоятеля, голову повесил, насупился. Разумно решили: другое время выпадет для разговора. Иерей быстро ретировался со службы. Потолкались на крыльце, с Павлом-головщиком распрощались, протодиакона не стали останавливать, согбенно ушёл дьячок. И оба отправились в Последний переулок. И тут гул колокольный настиг, пошёл по головам. Гудение металла нарастало. Удар в било, кампан и клепало. И Полиелейный с Косоухим грянули сверху, обрушились в полную силу: вставайте, люди, вставайте, люди, вставайте, вставайте, вставайте, люди, вставайте, люди, вставайте. И вправду встали люди, всколыхнулись, выпрямились, в грудине что-то перекатывая горячее и шипящее, навроде ядра пушечного, невмещаемого, продыхнуть и сглотнуть не дающего. Ни глядеть, ни уйти невозможно. Слёзы в глазах стынут. А благовест бьёт, бьёт. Калина-сторож бородищу закинул в небо, на верхотуру. А рядом братья Буфетовы головы задрали, давно такого перебора не слыхали, хотя один из них в звонарях тут третий год.

И казалось, к тебе тот колокол возопил, прохожий, мирянин, прихожанин. К тебе. И голос с амвона к тебе обращён: правду нужна Тому Свету.

И посмотрит Бог твой, как отдашь ты