Призраки в солнечном свете. Портреты и наблюдения - Трумен Капоте

в блокноте – или, того хуже, использование диктофона – это искусственный трюк, который искажает, если не уничтожает непринужденность, возникающую между наблюдателем и наблюдаемым, нервной колибри и ее потенциальным ловцом). Запоминать пришлось немало, но на следующее утро после «интервью» я все записал, а потом потратил целый месяц на то, чтобы облечь эссе в окончательную форму. Самый важный урок, усвоенный мной тогда: я научился контролировать «статичный» текст, раскрывать характер и удерживать настроение без поддержки сюжета, который для писателя то же, что для скалолаза веревка и альпеншток.

В «Собаки лают» две вещи особенно ярко демонстрируют различие между повествовательным и «статичным» письмом. «Поездка по Испании» была веселым экзерсисом; подстегиваемая быстрым чередованием событий, она соскользнула с кончика карандаша за считаные часы. А вот в эссе «Дом в Бруклин-Хайтс», где динамика повествования основана на письме как таковом, все зависит от того, как предложения звучат, тормозят, балансируют и сшибаются. Такая проза может быть жгучей, как красный перец, вот почему она и нравится мне куда больше, чем «Поездка по Испании», хотя я и понимаю, что эта последняя – лучше или, по крайней мере, приятнее на вкус.

Большинство вошедших в эту книгу эссе публиковались в течение многих лет в различных изданиях, но до сих пор еще не находили прибежища под одной крышей. Одно из них, «Лола», имеет любопытную историю. Это эссе, написанное с целью избавления от навязчивого призрака ушедшего друга, купил один американский журнал, где оно несколько лет провалялось в столе, потому что активно не нравилось главному редактору. Он заявил, что не понимает, о чем оно, и, более того, нашел его отталкивающим, мрачным. Я не согласен; и все же я могу его понять, ибо инстинктивно он взглянул сквозь сентиментальную пелену этой невымышленной истории и понял, сам того не осознавая, о чем там на самом деле шла речь: об опасностях и обреченности непонимания и неприятия пределов придуманной личности, классификаций, навязанных посторонними, – это как если бы птица стала верить, что она собака, или Ван Гог настаивать, что он художник, а Эмили Дикинсон – что она поэтесса. Но без подобных ошибочных суждений и подобной убежденности моря бы уснули, а вечные снега так и остались бы нетоптаными.

Элизабет Тейлор

(1974)

Несколько лет назад, а точнее говоря, больше пятнадцати, мы с другом решили включить в программу нью-йоркской общественной жизни серию коллективных обедов с участием неожиданного гостя; затея показалась нам достаточно забавной для февраля, самого унылого месяца в Нью-Йорке, поэтому мы с другом пригласили четырех приятелей поучаствовать в таком обеде на частной квартире. Задумка заключалась в том, чтобы каждый из нас шестерых привел с собой одного «таинственного» гостя – интересного и знаменитого, с кем никто из нас лично не был знаком. Мой выбор пал на доктора Роберта Оппенгеймера, но он в тот день прийти не смог, и теперь я уж не вспомню, кем я его заменил.

Зато я помню, кого привела леди Кийт, в ту пору миссис Лиланд Хейворд[125]. Леди Кийт, которую друзья зовут Слим, – высокая, смешливая аристократка, выросшая в Калифорнии (в Северной Калифорнии, следует уточнить), обладательница самых красивых ног, лодыжек и ступней среди ныне существующих. Ее «таинственная спутница» – Элизабет Тейлор – рядом с ней выглядела карлицей: дело в том, что у Тейлор, как и у миссис Онассис, ноги кажутся коротковатыми по сравнению с торсом, а голова слишком крупной для ее роста; но вот лицо с пресловутыми фиолетовыми глазами – это греза каторжника, мечта секретарши: нереальное, недостижимое, но в то же самое время застенчивое, неприкрыто беззащитное, очень приветливое, с проблесками недоверчивости, вспыхивающими в фиолетовых глазах.

До того дня мы встречались лишь однажды – летом у нашего общего знакомого на его ферме в Коннектикуте. В то время ее третий муж, сексапильный крепыш-коротыш Майк Тодд, которому было суждено разбиться в авиакатастрофе, пока еще был жив-здоров и женат на красивой девочке, похоже, души в нем не чаявшей.

Часто, когда супружеские пары устраивают слюнявую демонстрацию своих отношений, на виду у всех целуя, обнимая и тиская друг друга, можно предположить, что их роман переживает трудный период. Но не то у этой пары. Я помню, как в тот день они, держась за руки, загорали на траве среди маргариток и целовались, а толстые щенки-ньюфаундленды, целый выводок, их было то ли шесть, то ли восемь, карабкались на них и увязали лапами в их волосах.

Но, встретившись с Элизабет Тейлор в тот вечер, я был по-настоящему ею очарован, по крайней мере как личностью; как актриса она всегда мне нравилась – начиная с «Национального бархата» и далее по списку, и особенно в роли богатой девушки в «Месте под солнцем».

За годы, прошедшие с нашей первой встречи, в ее жизни много чего произошло, в том числе две трагедии: гибель Майка Тодда и брак с «певцом» Эдди Фишером – событие практически столь же неуместное, как и греческая свадьба миссис Кеннеди. И все же ни то ни другое происшествие не омрачило того ослепительного шарма, который излучала Тейлор.

Обед был долгим, мы успели поговорить о многом. Моим первым открытием стало то, что, несмотря на забавную тягу к непечатным словам, она по многим вопросам придерживалась довольно-таки строгих, едва ли не пуританских взглядов. Например, Тейлор возмущала сама мысль, что ей придется сыграть неудачливую любительницу наслаждений в экранизации романа Джона О’Хары «Баттерфилд, 8»; но, подчиняясь контрактным обязательствам перед студией, она была вынуждена сняться в этой роли (за которую потом получила премию американской киноакадемии), хотя и мечтала от нее отказаться, потому что, цитирую, «мне эта девушка не нравится, мне не нравятся ее взгляды на жизнь. Эта ее ничтожная пустота. Все эти мужчины. Готовность спать с кем попало».

Тут я вспомнил разговор, который у меня как-то состоялся с Мэрилин Монро (не то что я сравниваю Тейлор и Монро, они слишком разные, это птицы разного полета, первая – знающая себе цену профессионалка, вторая – жутко неуверенная в себе, одаренная от природы самоучка). Но моральная позиция Монро была такой же: «Я не признаю разовый секс. Может быть, это неправильно, но уж если я влюбляюсь в парня, то чувствую, что должна выйти за него. Сама не знаю почему. Наверное, по дурости. Но так я чувствую. Ну а если нет, то все равно я должно ощущать нечто особенное. Не просто физическое влечение. Это может показаться странным, учитывая мою репутацию, возможно и заслуженную. Хотя