Юрий Щеглов - Победоносцев: Вернопреданный

Ни одна художественная картина, ни один даже самым тщательным образом выписанный диалог, ни одно реалистическое изображение персонажей повествования, и притом очень яркое, не смогут дать более полное представление о происходящем с Константином Петровичем и в окрестностях его существа, чем послания наследнику, отправленные на Балканы.

Еще два коротких фрагмента.

«Мы смотрим вперед каким-то тупым, бессмысленным взором, не видя конца страшному делу, нами предпринятому».

Надо было серьезно готовиться к войне против турок, а не заниматься милютинским шапкозакидательством. «Но тогда все говорили: войны не будет, не может быть, — говорили это и в то время, когда происходила мобилизация нашей армии, говорили до той минуты, когда война стала уже неизбежна. Что уже теперь рассуждать об этом — теперь не время…»

Нет, недаром его воспитанник стал Миротворцем.

«Страшное бедствие война…» Эти слова не раз и не два повторял Константин Петрович на протяжении трех десятков лет. Под его влиянием император Николай Александрович в первые годы царствования хотел пойти по стопам своего отца — Миротворца. Но не суждено оказалось. Не суждено! Вторая война — Первая мировая — его свергла, а затем и убила. Константин Петрович не дожил до этих ужасных дней, но он их предчувствовал. И понимал, Что тогда было не время рассуждать и сводить счеты с противниками режима. Его позиция в отношении революционеров осенью 1877 года не может не вызвать удивления. В угол его загоняли не только враги традиционной великой России, бесчинствующие на Литейном, но и совершенно другие люди — люди государственные.

Часть четвертая

Подвергнутый остракизму

Настанет год, России черный год,

Когда царей корона упадет;

Забудет чернь к ним прежнюю любовь,

И пища многих будет смерть и кровь;

Когда детей, когда невинных жен

Низвергнутый не защитит закон;

Когда чума от смрадных, мертвых тел

Начнет бродить среди печальных сел,

Чтобы платком из хижин вызывать,

И станет глад сей бедный край терзать,

И зарево окрасит волны рек…

Теперь не время

Он очень постарел за несколько недель и каждый день поднимался с постели, чувствуя смертельную усталость. Он всегда любил смотреть вдаль, особенно когда гулял по берегу моря. Он закрыл глаза, но не сумел представить в подробностях знакомые картинки водной глади в окрестностях Петербурга. — верный признак утомления. Однажды после заседания Государственного совета, выходя из зала, он едва не столкнулся с графом Паленом. Много лет назад — перед самой отставкой графа с поста министра юстиции — он сказал цесаревичу, впрочем, весьма неловко — так, что услышали рядом стоящие:

— Никогда люди с этой фамилией не доводили Россию до добра.

Константин Петрович имел в виду убийцу Павла I, которому цесаревич приходился правнуком. Нынешний Пален изменнику, который по положению военного генерал-губернатора Петербурга обязан охранять священную особу императора, был, вероятно, седьмая вода на киселе. Тайные недоброжелатели настаивали на более тесном родстве. Граф всегда производил на Константина Петровича неприятное впечатление, и посему он совершенно не интересовался прибалтийской генеалогией этого человека, считавшегося — и вполне закономерно — холодным бюрократом, топорной и неразумной политикой подготовивший политические неурядицы, способствуя тем самым гибели монарха, что, однако, при пристальном рассмотрении нельзя отнести к справедливым мнениям. Но теперь старое постепенно забывалось, хотя Константин Петрович продолжал относиться к Палену настороженно. Говорили, что он позволяет себе либеральничать и продолжает называть александровские реформы великими, претендуя на репутацию участника составления угодных государю новых судебных уложений, а между тем он всегда отворачивался от свежих веяний. Палена добил процесс над Верой Засулич.

Сейчас оба тезки раскланялись и как-то невольно остановились напротив друг друга.

— Я давно искал случая, Константин Петрович, сказать вам, что прошлое мной совершенно забыто и что я поддерживаю вашу просветительскую деятельность и хотел бы принять посильное участие в преобразованиях значительной суммой, — проговорил, несколько смущаясь, граф, — Александр Александрович Половцов сообщил мне, что по сему поводу стоит обратиться к вам. Не соблаговолите ли снабдить меня дальнейшими инструкциями?

Константин Петрович смотрел на Палена без всякого энтузиазма, обычно вспыхивающего в нем, когда речь заходила о церковно-приходских школах, одного из самых главных дел его долгой жизни. Не стесняясь, он брал крупные средства и у надменного однокашника Половцова, и даже у Самуила Полякова, а от Палена, казалось бы, должен принять пожертвование без всякого колебания.

— Поверьте, Константин Петрович, я действительно забыл прошлое, — повторил Пален, обратив внимание на едва проступившую скептическую усмешку у своего визави.

Константин Петрович молчал, но не потому, что у него отсутствовал ответ. Нет, не потому!

— Я знаю, вы меня жестоко и несправедливо обвиняли в связи с проведением «Большого процесса», а затем из-за истории с Засулич. Но теперь, оглядываясь назад, нельзя не признать, что я был прав, пусть отчасти, хотя и ваша точка зрения имела право на существование.

«Любопытная трансформация, — подумал Константин Петрович, — бывший полицейский чин демонстрирует благоприобретенное качество — толерантность». Проживание в одной из прибалтийских провинций в роскошном имении и близость к Европе размягчили характер отставного министра, а когда-то он чуть ли не обвинял наставника цесаревича в излишней покладистости, из-за которой процесс закончился не так, как хотелось Палену. Граф угадывал мысли Константина Петровича: правительственная должность, а главное, годы ничегонеделания его кое-чему научили. На сухом и по-немецки высокомерном лице Палена появилось нечто похожее на искательную улыбку.

— Вы обвиняли меня в том, что я с Мезенцевым и Потаповым затеял это дело и что процесс был поставлен дурно. Ну что ж! Я согласен. Процесс проходил не гладко. Но Мезенцева через шесть месяцев убил Кравчинский, а Потапов получил нервное расстройство. Ваше мнение и ваша позиция много посодействовали моему устранению. А между тем я внимательно следил за дальнейшей судьбой основных обвиняемых в процессе. Мезенцев убит! Ипполит Мышкин, желавший освободить Чернышевского, дважды оказывал агентам III отделения вооруженное сопротивление, и в конце концов правительство по приговору суда его расстреляло в Шлиссельбурге, когда я уже не мог повлиять на события.

Обер-прокурора Святейшего синода в советские времена постоянно обвиняли в жестокости и непреклонности, однако именно он был самым твердым противником суда над двумя сотнями молодых людей, когда война с Турцией еще не получила своего разрешения.

— Но Мышкин не находился в одиночестве. Правда, он получил достаточно умеренный срок — десять лет. И расстрелян! А вы протестовали и считали, что большинство надо освободить. Ланганса освободили и даже выслали в Пруссию. И что же? Он возвратился нелегалом, опять спутался с «Народной волей» и попал в Алексеевский равелин.

— Зачем вы мне все это сообщаете, Константин Иванович? С какой целью? — наконец прервал свое неприятное молчание обер-прокурор.

Впрочем, он понимал, что Пален выплескивает давно наболевшее и что желание помочь развитию сети церковно-приходских школ лишь предлог для вступления в беседу.

— Тогда было не время разжигать страсти и привлекать к публичной ответственности молодых людей, сидевших в тюрьме по три-четыре года, усиливая страшное раздражение в обществе. Я не ошибался и стою и сегодня на такой точке зрения. Массу бедствий мы избежали бы, если бы не этот несчастный процесс.

Пален посмотрел на обер-прокурора невидящим взором — они имели почти один рост, потер ладонью золотое шитье придворного мундира напротив сердца и неожиданно резко повернулся, чтобы уйти не попрощавшись.

Странные мнения

Константин Петрович вел всегда замкнутый образ жизни, и письма к наследнику были для него едва ли не единственной отдушиной и возможностью хоть как-то повлиять на положение в России и улучшить обыкновенную житейскую ситуацию. Он жаждал практической деятельности, но по складу неординарной личности, по глубинному устройству натуры, по частным семейным обстоятельствам — и он это прекрасно осознавал — не имел возможности действовать самостоятельно. Впоследствии его называли при каждом удобном случае тайным правителем России, что совершенно не льстило ему и не соответствовало, по собственному мнению, истине. Он не однажды и разным людям упрямо повторял: