Брассай - Разговоры с Пикассо

Час спустя я у Доры Маар на улице Савой. Некоторое время назад она увлеклась живописью и при этом, что стоит подчеркнуть, сумела избежать опасного влияния Пикассо. Ее натюрморты – кусок хлеба, кувшин – весьма сдержанны по стилю и ни по цветовому решению, ни концептуально нисколько не напоминают творения мэтра какого бы то ни было периода.

У Доры – настоящая «коллекция Пикассо»: помимо ее многочисленных портретов, здесь немало натюрмортов и целый ящик миниатюрных поделок, созданных жизнерадостным, всегда активным и изобретательным талантом Пикассо… На днях она с огромными предосторожностями извлекла их оттуда, чтобы я смог сделать снимки: маленькие птички в капсулах из олова, дерева или кости; кусок дерева, превращенный в дрозда; фрагмент изглоданной морем кости, обернувшийся орлиной головой… Игрушки с сюрпризом, остроумные обманки – забавные и неожиданные; обгорелая деревяшка, выкрашенная коричневой краской, – настоящая сигара; смешная вшивая гребенка, сделанная из плоской кости… На ней Пикассо тщательно прорисовал частые зубцы, украсив их изображением парочки влюбленных вшей… Что же до многочисленных изображений на бумаге и картоне, вырезанных ножницами или просто контурно очерченный рукой, то они все были просто очаровательны… Большинство сделано из бумажных салфеток и коробок из-под сигарет… Буква Q на пачке CELTIQUE превратилась в голову забавного персонажа. Множество живых существ – рыба, лисица, козел, гриф; маски сатира, лица детей, черепа, длинная женская перчатка, и рядом – впечатляющая серия рисунков с собаками. У нее своя история. У Доры была белая болонка, которую она обожала… И вот однажды собачка потерялась… Чтобы утешить свою расстроенную подругу, Пикассо в течение нескольких дней каждый раз, как садились за стол, возвращал к жизни маленькую собачку с огромными черными глазами и висячими ушами. Иногда нос, глаза и рот обозначались просто дырками на бумаге, но чаще он рисовал животное на салфетке обгоревшей спичкой или погасшей сигаретой… И теперь перед вами предстает не бумага, не столовая салфетка, а шелковистая, волнистая шерстка словно ожившей собаки, глядящей на вас через свисающую на глаза длинную челку…

Когда я спрашиваю Дору о патине на бронзе и о несчастном случае с ее бюстом, она смеется.

ДОРА МААР. Так вы не знаете, как Пикассо его патинировал? Да очень просто: он на него помочился… И проделывал это в течение нескольких дней… Ему, наверное, было неловко вам об этом говорить… Бронза стала ужасная на вид…

БРАССАЙ. Надо же! Я тоже много слышал о том, что с помощью мочи можно состарить бронзу… Старик Майоль ежедневно «окроплял» большие статуи в своем саду. И, как мне рассказывали в Марли-ле-Руа, он часто, выходя в город, сдерживал там свои естественные потребности, чтобы не потерять ни капли драгоценного «эликсира», столь необходимого для его скульптур…

ДОРА МААР. Пикассо верил в это… Но результат оказался просто жутким… Бронза стала зеленой, но ужасающего оттенка… И ведь надо же, чтобы такое случилось с моим изображением…

Я возвращаюсь на улицу Гранд-Огюстен, чтобы оставить там свои фотоаппараты. Застаю Сабартеса. И мы с ним говорим о Маноло…

САБАРТЕС. В Барселоне я его не знал, хотя мы были в одной компании и ходили в одно кабаре. Познакомились только в Париже, во время моего первого приезда в 1901-м. Я хорошо помню, как мы встретились. Словно это было вчера… У меня была назначена встреча с Пикассо возле Музея в Люксембургском саду. Он пришел с каким-то каталонцем… Это и был Маноло. Мы подружились и с тех пор вместе ходили по кафе и кабаре Холма и Латинского квартала. В ту пору он не знал по-французски ни слова. Потом научился, но избавиться от весьма смачного акцента так и не смог. Увы! С тех пор как он обосновался в Сере, я потерял его из виду… Вам бы, наверное, хотелось увидеть его фотографию? У меня их нет. Но я могу вам показать его автопортрет, Selbstbildnis, напечатанный в немецком журнале.

Передо мной лицо Маноло: впалые щеки, высокий лоб, кустистые брови. Фернанда Оливье описывала его так: «Невысокий породистый испанец со слишком черными глазами на слишком черном лице под шапкой слишком черных волос…»

Спускаясь по лестнице, сталкиваюсь с Инес. Я не знал, что она живет в том же доме, но этажом ниже мастерской Пикассо. Она вышла замуж за Гюстава, рабочего-металлурга, и у нее уже шестимесячный сынишка… Удивительно было обнаружить это маленькое семейное гнездышко, укрывшееся под сенью великой фигуры Пикассо…

– Господин Брассай, – предложила она, дружелюбно улыбаясь, – не хотите ли взглянуть на мою «коллекцию Пикассо»?

Вхожу в маленькое, почти лишенное света помещение с потолком таким низким, что его можно коснуться рукой. На стенах – работы Пикассо, вперемешку с лубочными картинками, которые лишь еще сильнее оттеняют их ценность. Портреты Инес, написанные по большей части ко дням ее рождения. Очень красивый рисунок китайскими чернилами: бык, поваливший на землю лошадь пикадора. Дотиражный офорт с цесаркой из серии «Бюффон», сделанный гуашью натюрморт, несколько литографий…[66]

Пятница 29 ноября 1946

Ко мне пришел один американский журналист. Он отнюдь не первый, кто вообразил, что одного моего слова достаточно, чтобы перед ним гостеприимно открылись двери в дом Пикассо… Я действительно иногда привожу к нему своих друзей, но незнакомцам тут ничего не светит… Однако от этого молодого парня, г-на Уоллеса, отделаться оказалось непросто. К своей атаке он готовился целый год. На кон поставлено все, включая карьеру… Он полон решимости добиться своего, и у него уже все готово: составлен весьма внушительный список вопросов художнику. Если дело не выгорит, он, по-моему, меня просто придушит… Его настойчивость сделала свое дело, и я согласился попробовать… Встреча назначена на сегодняшнее утро.

Пикассо пока один. Мы говорим об альбоме его скульптур, который уже готов к печати. Издатель ждет, когда поступит бумага. Единственное, что его смущает, – это текст. Кому его заказать?

ПИКАССО. Может, вы сами напишете? Я уверен, что у вас все прекрасно получится. Вы видели много моих скульптур, мы часто их с вами обсуждали… Напишите текст. Я заранее со всем согласен…

Я удивлен и в ответ возражаю, что я не художественный критик и не настолько хорошо знаю его творчество, чтобы обозначить в нем место, занимаемое скульптурой. Он настаивает: заняться текстом следует мне, а утрясти все с издателем он берет на себя.

Спрашиваю, можно ли мне будет сегодня снять его «бумажные» скульптуры.

ПИКАССО. У меня были дела сегодня утром. Но все отложилось: я свободен. И мы можем поработать. Я только забегу к Доре Маар и тут же вернусь. Вы ведь меня подождете?

Я остаюсь с Сабартесом. Он рассказывает, что журнал «Пуэн» собирается выпустить специальный номер, посвященный Пикассо, и они хотят, чтобы в этом участвовал и я…

САБАРТЕС. Ответственным за спецвыпуск назначен Канвейлер, с ним мы и должны отобрать нужное из ваших фотографий… Эта история тянется уже два года. И знаете почему? Письмо, которое мы написали в редакцию, лежало на этом самом столе… И оказалось погребено под кучей бумаг… Обнаружили его лишь несколько дней назад. Нам бы хотелось, чтобы этот выпуск носил интимный характер… Канвейлер собирается напечатать там выдержки из бесед с Пикассо и кое-какие документы: подборку писем из тех, что приходят ему тысячами… Но, может, было бы лучше выбрать из тех, что пишут ему оппоненты, – бранных и оскорбительных? Там можно собрать настоящую антологию! А я сейчас как раз их читаю и классифицирую. Самые злые складываю в ту кучку. Хотите, вытащим сейчас одно, наугад?

Из потока писем, пришедших сюда со всех концов света, нам попалось вот это:

Мы, группа художников, выступаем против Вашего творчества, которое считаем белибердой, достойной умалишенного, хотя на выставке, где собирают произведения больных из сумасшедшего дома Св. Анны, можно видеть кое-что и покруче Ваших шедевров.

Усилия, которые мы приложили, чтобы нейтрализовать плоды Вашей пагубной деятельности, унижающей Францию, – особенно в глазах остального мира, о чем свидетельствует последняя дискуссия художников в Англии – не возымели результата, и на прошлой неделе в клубе «Фобур» нам снова пришлось размышлять о том, как же положить этому конец. И поскольку общественные институты взирают на Вашу деятельность сквозь пальцы, мы решились действовать на свой страх и риск…

Чтобы закончить, я должен сказать Вам всю правду – от себя лично. Я все про Вас знаю: Вы – бездарность, не способная ни писать, ни рисовать.