Брассай - Разговоры с Пикассо

С большим опозданием, в обстановке нервозности и горячки, вечер открывается «Бродячими комедиантами» Кохно, Берара и Соге. Вся «живность» «голубого периода» снова вышла из тени. Измотанные и голодные, в едва прикрывающих худобу лохмотьях, бродячие актеры двигаются по сцене под томные мелодии Соге… Клоуны, женщина-ствол, женщина-бабочка, сиамские сестрицы, связанные между собой огромным розовым бантом – шедевр Берара, механическая кукла в исполнении Людмилы Чериной один за другим срывают аплодисменты. Ролан Пети, обаятельный фокусник, разбрасывает направо и налево цветы и голубей. Но наибольший успех выпадает на долю грузинки Этери Пагава: она – воплощение юной грации…

И вот наконец – «Рандеву». Красный занавес поднимается, под ним оказывается другой – бежево-сиренево-голубой, расписанный Пикассо. Свеча, бархатная полумаска на персонаже, изображающем судьбу… Слово Suntuchia[60] довольно долго неподвижно висит над сценой… Аплодисменты. Свист, крики… С тех пор как Пикассо вступил в Компартию, его живопись, какова бы она ни была, действует на многих как красная тряпка на быка… Разве Курбе не пришлось в свое время расплатиться за разрушение Вандомской колонны собственными картинами? На открывшемся через полтора месяца после освобождения Осеннем салоне, где Пикассо, отступив от своего правила никогда не участвовать в салонах, выставил семьдесят четыре полотна и пять бронзовых статуй, случились настоящие беспорядки… Часть посетителей громко выражала свое возмущение, а некоторые даже принялись стаскивать со стен его картины…

Раздаются крики, свист, но слышны и аплодисменты… Пикассо сохраняет невозмутимость. Только чуть-чуть хмурит брови… Он видал и не такое! Шум, который был здесь этим вечером, – скажет он мне в антракте, – не более чем детский крик на лужайке по сравнению со скандалом, который двадцать восемь лет назад разразился на этой же площади, в театре «Шатле» по поводу «Балаганчика». Светская публика собралась насладиться «Шехерезадой» и «Видением розы»… А попала на кубистический балет, от музыки которого чуть не лопались барабанные перепонки, а все остальное не лезло ни в какие ворота. «Пикассо, Сати и я, – замечает подошедший к нам Кокто, – не могли дойти до кулис. Толпа узнала нас и начала угрожать… Не окажись рядом Аполлинер, в военной форме и с забинтованной головой, дамы повыкалывали бы нам глаза своими шпильками…»

Занавес Пикассо поднимается, открывая мою первую декорацию: слева – вывеска «БАЛ», найденная возле Бастилии, на нее направлен красный луч прожектора; в середине – высокое фотопанно с уличным фонарем, освещенное голубым; справа – фрагмент потрескавшейся стены с названием отеля «У прекрасной звезды», подсвеченный желтым…

Я успокоился. Выстроить в первый раз декорации из фотографий – затея немыслимая, но атмосфера создана: именно в такой обстановке должно развернуться придуманное Превером чудесное и жестокое приключение, где смешались любовь и смерть. Идиллия, зародившаяся в трущобах и окончившаяся кровью, несет на себе печать неотвратимости судьбы. Публика аплодирует. Пикассо дружески толкает меня локтем в бок, а оркестр проигрывает первые такты музыки Косма, тоскливой и хватающей за душу, как уличная кантилена. И вот, среди танцевальных па, раздается голос Лориса и в первый раз звучат ставшие знаменитыми слова этой песни:

Дети которые любят друг другаОбнимаются стоя у ворот ночиИ прохожие идя мимоУказывают на них пальцем…

Вторая декорация: опора воздушного метро «Корвизар» ночью. Ее освещает уличный фонарь, а черная тень, которую она отбрасывает на стену, похожа на силуэт изваяний острова Пасхи. Оттуда появится Судьба. Третья декорация: подъемный мост с улицы Криме. Криме, Криме… Здесь Марина де Берг, одетая в черные чулки, короткую сиреневую юбочку и желтую блузку, обтягивающую грудь (костюм придуман Майо), после весьма чувственного па-де-де, ударом бритвы убивает молодого человека, безумно в нее влюбленного… Поэтичность «Рандеву», страстная, терпкая и волнующая, покорила публику. Пикассо сказал мне: «Получилось очень красиво… И твои декорации тоже хороши… Я и не подозревал, что с помощью фотографии можно достичь такого эффекта…»[61]

Вторник 10 июля 1945

В половине двенадцатого – встреча с Мариной де Берг, молодой русской танцовщицей. Вчера утром мы с ней прохаживались по рынку Ле-Аль, среди грудами наваленных овощей. Я купил ей корзиночку персиков. А она призналась, что у нее есть заветная мечта: познакомиться с Пикассо. И я обещал повести ее к нему.

Настоящее чудо: она пришла вовремя. Но такая взволнованная и возбужденная, что была не в состоянии проглотить свой кофе… «Это безумие, – лепетала она. – Как он меня примет? И что я ему скажу? И потом: говорят, что он очень, очень злой!» Я уговариваю: «Вам нечего бояться, Марина. Худшее, что может с нами случиться, это если мы не застанем его дома или он будет занят… В этих случаях там бывает жуткая сутолока… В последний раз набежала такая толпа народу, что я развернулся и ушел, так и не повидав его…»

Марине везет. Пикассо у себя – без рубашки, в голубых шортах. Посетителей немного – человека два-три. Я представляю гостью: «Недавно вы видели, как она танцевала в Театре Сары Бернар…»

ПИКАССО. Прекрасно помню… Вы были великолепны в «Рандеву»… Танцевали «самую прекрасную девушку в мире»… Вы опасны, когда у вас в руках кинжал… Я видел, как вы убивали того, кто был в ваших объятиях… Этот балет – большой успех, не правда ли? Нам так хорошо работалось вместе…

И поскольку посетители еще здесь, он говорит мне:

– Поработайте гидом, Брассай. Покажите Марине мою мастерскую, скульптуры… И не забудьте о «музее»… А минут через пять мы все поднимемся наверх…

Перед тем, как уйти, он шепчет мне на ухо:

– Она очаровательна!

Марина в восторге:

– Какой он милый, ваш Пикассо! Такой простой! Приветливый! Как я рада!

Я показываю ей его скульптуры. У нее на лице гримаска. Кроме кошек и петухов ей ничего не нравится:

– Да здесь же одни уроды! Просто ужас!

Освободившись, Пикассо ведет нас в мастерскую и показывает последние натюрморты.

– Я написал их вчера после обеда, часов за шесть…

Я рассматриваю картины. Три варианта одного и того же натюрморта с зеркалом. На каждом некоторые фрагменты полотна остались нетронутыми краской; предметы холодных тонов, стоящие перед зеркалом, дают в нем теплое, яркое отражение. Способности Пикассо, необыкновенное мастерство, с каким он работает с полотном, просто поражают: три картины, написанные за несколько часов… А может, это у нас сложилось неверное понимание того, что называется «картиной»? Ведь обычно вспоминаются те художники, кто кладет на одну картину годы жизни и огромное количество труда. Делакруа провозглашал: «Чтобы картина сохраняла непосредственность и свежесть первого наброска, к ней необходимо делать множество эскизов…» А Пикассо все больше и больше вместо бумаги использует полотно, а вместо акварели – масляные краски… Тем не менее ему случается – и гораздо чаще, чем принято думать – оставлять полотно дозревать в течение нескольких недель, месяцев и даже лет… Кстати, об огромной картине углем под названием «Бойня», представлявшей нечто вроде реплики к «Гернике». До того дня, как я увидел на ней несколько робких цветных пятнышек, она оставалась нетронутой долгие недели. Пикассо сказал мне тогда: «Я продвигаюсь потихоньку, очень осторожно. Боюсь потерять первозданную свежесть своего произведения… Если бы было возможно, я бы оставил его таким, как есть, даже если придется, развивая сюжет, начать все снова на другом полотне. А уж потом снова приняться за это… Но тогда не было бы ни одного “законченного” полотна, а лишь разные стадии одной и той же картины, которые обычно исчезают в процессе работы… Вам не кажется, что слова “исполнять”, “приводить в исполнение” несут в себе некий двойной смысл? “Заканчивать”, “завершать”, но в то же время “казнить”, “наносить последний удар”? Если я пишу столько полотен, то это потому, что ищу стихийность и, закончив с божьей помощью одну вещь, не нахожу в себе сил хоть что-нибудь к ней добавить…»

Марина рассматривает три натюрморта с зеркалом. На лице у нее уныние:

– Какие они ужасные, ваши полотна! Они меня пугают! Три картины за шесть часов вчера после обеда… А за сколько вы их продадите? Если честно, вам это нравится, Брассай? Вы находите, что это красиво? Вы говорите все это из снобизма…

Я опасаюсь, как бы простодушная искренность танцовщицы не начала раздражать Пикассо…

ПИКАССО. Нет, Марина мне определенно нравится! Настоящая, без прикрас! Такая, какая есть! Обожаю! Вы видели молодого американского художника, с которым я только что разговаривал? Он мне сказал: «Я очень любил ваши картины, Пикассо, десять лет назад я был от них без ума… Но теперь! Если честно, не знаю, что и сказать!» Я его слушал и не обижался! Его искренность просто подкупает… (Он поворачивается к Марине и насмешливо спрашивает) Ну, это все, что вы думаете о моей живописи? Если я вас правильно понял, ни у одной из моих картин нет шансов вам понравиться…