Иштван Барт - Незадачливая судьба кронпринца Рудольфа

Итак, подхватим нить повествования в том месте, где мы ее обронили, то есть на событиях после приема у князя Ройса.

Королева Елизавета, в ту пору вообще не выносящая Вену и императорский двор, прибыла в столицу отнюдь не ради торжественного раута у князя Ройса. В свои пятьдесят лет все еще славящаяся стройностью, красотой и поистине величественной осанкой (замечание наше не относится к делу, однако даже имени Елизаветы нельзя было упомянуть без эпитетов "прекрасная", "дивная", "красавица" и т. д.), супруга императора тогда жила в основном на острове Корфу (там же она поставит потом памятник Рудольфу), а в Вене бывала лишь проездом по нескольку дней или недель. Однако сейчас она наведалась в столицу не по пути в Швейцарию, а на рождественские праздники и свой день рождения, и до конца января ее задержало здесь семейное событие: обручение младшей дочери, принцессы Марии Валерии, с принцем Францем Сальватором. По случаю фамильных торжеств и знаменательных государственных событий Елизавета добросовестно появлялась при дворе и выполняла свои церемониальные обязанности — вот и все, что сохранилось от давно разладившихся отношений императорской четы. (За это соблюдение формальностей Франц Иосиф терпеливо сносил прихоти супруги, которая однажды прибыла из Греции с якорем, вытатуированным на левом плече.) Кстати сказать, Мария Валерия была любимицей Елизаветы, единственной из детей, в чьей жизни королева — насколько ее хватило — сыграла свою материнскую роль, появляясь в детской не только мимолетным прекрасным видением.

Парадный ужин в честь обручения состоялся в узком семейном кругу во вторник 29 января — через два дня после приема в германском посольстве — в шесть часов вечера, в крыле "Амалия" Хофбурга. Участники трапезы занимали свои места согласно порядку, установленному высшей инстанцией (понимай: лично императором); за стол были усажены двадцать одна персона, в том числе германский посол с супругой — в знак того, что союзнические отношения монархии и Германии, во всяком случае для императора, стали буквально семейными, а стало быть, нерасторжимыми узами. Конечно, возникает вопрос: кому был адресован этот демонстративный жест? Заносчивому и в то же время мнительному Вильгельму? Подозрительному Бисмарку? Или же Рудольфу, почти не скрывающему своих антигерманских настроений? Пусть наконец смирится с неизбежным ("…путеводная звезда нашей политики — Германия"), подчинится, по воле главы семьи, законам габсбургской династии и откажется от надежд на самостоятельную политику? Для ответа на этот вопрос нам нужно располагать хотя бы догадками, о чем шел разговор между Францем Иосифом и Рудольфом во время той пресловутой бурной аудиенции (если таковая действительно состоялась, что представляется вероятным). Увы, и это, как многое другое, нам неизвестно. Вряд ли они говорили о политике. Франц Иосиф не имел обыкновения обсуждать с сыном политические вопросы, поэтому можно предположить, что он ставил Рудольфа в известность о своем мнении при помощи намеков — вроде приглашения Ройса на семейный ужин. Или речь тогда шла о личных делах, то есть о Стефании и Марии? Иными словами: действительно о разводе? В таком случае скрытый смысл приглашения — в глазах Ройса безусловно носящего политический характер — сводился лишь к тому, чтобы продемонстрировать мирное, гармоническое единство габсбургского семейства и наследной четы. Впрочем, у Габсбургов всегда было трудно отделить семейные дела от политических.

Однако пока что помолвленные и весь узкий семейный круг, собравшись в бывших апартаментах царя Александра, понапрасну ждали наследника к ужину. Главный стольник бдительным оком оценил ситуацию и, дабы скрыть обстоятельство, которое, может, еще не каждому бросилось в глаза, приготовился было убрать прибор Рудольфа. Однако император остановил его жестом:

— Он может прибыть в последний момент.

Обстоятельный Франц Иосиф, предусмотревший даже порядок размещения гостей за столом, не мог не знать (поскольку знал он обо всех и все), где задерживается Рудольф. Еще в ранние утренние часы — а император славился и тем, что вставал чуть свет, потому и успевал управляться с уймой дел, — он должен был ознакомиться с телеграфным сообщением, полученным накануне в полдень, а точнее, в 11 часов 50 минут, ведомством барона Крауса с маргаретенского поста:

"Его императорское высочество кронпринц Рудольф только что беспрепятственно пересек границу 5-го участка и продолжил путь в направлении к Шёнбрунну.

Маргаретен — Карл Вилигут".

Итак, великие князья и княгини, коротая время в беседе, дисциплинированно ждали Рудольфа, а Франц Иосиф, единственный из собравшихся знавший, где находится Рудольф (и поэтому понимавший, что его стоит подождать), видимо, был несколько раздражен: это опоздание — какова бы ни была его видимая причина — лишний раз подтверждало, что с Рудольфом творится неладное. Принц стал необязательным, истеричным, непредсказуемым в своих поступках (что это за манера — ни с того ни с сего нарушить четкий распорядок дня, подхватиться вдруг и отбыть на охоту в Майерлинг?). Опять придется за него краснеть (впрочем, разве император краснеет? кто посмел бы осудить его, вогнать в краску?) перед князем Ройсом (то бишь перед другим императором), ведь посол наверняка доложит в Берлин и об этом опоздании (он и приглашен-то для того, чтобы сделать соответствующий доклад), а между тем Бисмарк и так относится к Рудольфу с подозрением из-за его близости к еврейским и масонским кругам; ужели правда, что его сын, как ему докладывали, и сам заделался "вольным каменщиком"? Во всяком случае, Рудольф ведет излишне вольный образ жизни, что свидетельствует о каком-то пагубном влиянии. Конечно, надо дать ему выпустить пар, хотя, с другой стороны, пора бы уже и остепениться. А теперь в довершение всего еще эта затея с разводом! До развода, естественно, дело не дойдет, но ведь Рудольф и без того опостылел всему двору своими скандальными причудами. Ну как тут, спрашивается, включать его в государственные дела? Его увлечение птицами — скажите, орнитолог выискался! — еще как-то можно затушевать, приписав охотничьей страсти, в конце концов, это фамильная черта Габсбургов. Но его политические игры… вознамерился, видите ли, перехитрить самого Бисмарка! Ничего не попишешь, дурное наследие матушки, ее беспокойная кровь! И вечное упрямство, желание настоять на своем!.. Спутался с этими мадьярами, и вот вам результат: в Будапеште толпы заполонили все улицы и устраивают демонстрации. Чего им, спрашивается, не хватает? А Рудольфа легко подбить на любую авантюру, мало того, что пьянствует да распутничает, а уж с какой компанией связался! Тут и евреи, и франкмасоны, и либеральные газетчики!.. У Рудольфа здоровье и дух совсем подорваны, а они, мерзавцы, этим пользуются! Вот и скажите на милость, как после этого доверить сыну армию?.. Эти и подобные им мысли, должно быть, тяготили отцовскую и императорскую (нерасторжимо единую) душу Франца Иосифа.

Но это всего лишь домыслы. Ведь привратникам, стольникам и прочей челяди — всегдашним очевидцам приватных сторон истории, — от которых, по всей вероятности (а от кого же еще?), были получены бароном Краусом подробные сведения о ходе трапезы, не дано было читать в мыслях императора. Даже лица, стоявшие ближе к трону, не догадывались о его переживаниях, так что сам Бисмарк, которого информировали именно эти высшие круги (например, старший брат Елизаветы), располагал весьма разрозненными данными. Что же думал и чувствовал Франц Иосиф как повелитель пятидесяти миллионов подданных и как семейный деспот? Сие неизвестно. Император был человеком скрытным, замкнутым. Даже в кругу семьи он не спускался с пьедестала.

Однако можно предположить, что он все же с любопытством обернулся к двери, когда в зал — с небольшим опозданием — вошла супруга наследника. Стефания выглядела бледной, взволнованной, глаза ее были заплаканы; как еще она могла выглядеть через полчаса после сцены, описанной в отчете некоего Пюхеля, любимого егеря наследника, вручившего Стефании телеграмму от Рудольфа? «Ее высочество в одной руке держала телеграмму, а другою сжимала кружевной платочек. Опустив голову, она стояла в нескольких шагах от меня. На лице ее отражались грусть и тревога, по бледной щеке скатилась слеза. Немного погодя она промолвила, словно произнося свои мысли вслух: "Господи, что же мне делать? Откуда взять решимости? Каково будет одной предстать перед их величествами/"»

Телеграмма была отправлена в пять часов пополудни из Алланда, то есть из ближайшего к Майерлингу телеграфного пункта. (Имеющийся при замке аппарат не был подготовлен к действию — не успели зарядить кислотой батареи и т. п., как сообщает придворный телеграфист Шульдес, спешно посланный вдогонку за Рудольфом. Недавно обнаруженные в рукописном виде воспоминания этого Шульдеса вроде бы подтверждают, что наследник внезапно решился на поездку в Майерлинг. Или же пытался сохранить ее в тайне?) В телеграмме стояло следующее: