Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Когда я уезжал из России (это было в начале февраля 1926 года), Якушев пригласил меня на прощальный обед, на котором присутствовало еще два лица из состава «Треста», а именно — описанный впоследствии в книге «Три столицы» Антон Антонович и неизвестный мне господин средних лет, который, кажется, был Опперпут.

Во время обеда я спросил:

— Вы так много сделали для меня (я подразумевал их старания найти моего сына, ведь причиной моего приезда в Россию было именно это). Что я со своей стороны могу сделать для вас?

Якушев ответил:

— Мы хотели попросить вас, чтобы, вернувшись в эмиграцию, вы написали книгу о вашем пребывании в России.

Я ответил:

— Ни в коем случае я этого не сделаю.

— Почему?

— Потому что я напишу книгу и напечатаю ее, а вас тут перехватают чекисты. Как я могу быть уверенным, что мои рассказы не подведут вас?

Меня убеждали, чтобы я ничего не боялся. Но я ответил:

— Я исполню ваше желание только под одним условием.

— Именно?

— Можете ли вы устроить так, чтобы вся моя рукопись побывала у вас и чтобы вы вычеркнули все из нее, что представляет опасность.

Подумав, Якушев ответил:

— Это возможно…

И это было сделано. Весь текст книги «Три столицы» побывал в Москве и потом вернулся ко мне в эмиграцию. Якушев вычеркнул только две строки.

Между прочим, вот почему я думаю, что преждевременно называть «Трест» легендой, созданной чекистами ради провокации. Быть может, когда-нибудь окажется, что чекисты того времени играли на две стороны.

Шла тайная, но жестокая борьбз между двумя претендентами на власть — Троцким и Сталиным. Тогда еще не было известно, кто победит. Под крылышком Троцкого собирались самые различные антисоветские и антисталинские группировки. Якушев определенно опасался Сталина. Быть может, ему было известно завещание Ленина, предупреждавшего партию в отношении Сталина.

Якушев был несомненным троцкистом в том смысле, что он считал Троцкого умным и деловитым. Нерешенная в то время борьба между Троцким и Сталиным должна была влиять на тогдашних чекистов.

Об этом можно думать, учитывая, например, роль Ягоды, одного из руководителей ОГПУ, расстрелянного Сталиным впоследствии.

Однажды Якушев сказал мне:

— Что вы думаете о «Тресте»?

Я ответил:

— Я думаю, что «Трест» есть антисоветская организация, и притом очень сильная, т. к. она не боится всесильной руки ВЧК.

На это он сказал:

— «Трест» — это измена, поднявшаяся в такие верхи, о которых вы даже не можете и помыслить.

Размышляя об этом предмете сейчас, я думаю: не следует ли под выражением «такие верхи» понимать верховных чекистов?

Чекисты заколебались, не зная, кто победит, и на всякий случай пригревали и троцкистов. Троцкий покровительствовал Якушеву, а поэтому последний и не боялся ВЧК.

Вот, дорогой читатель, в какие дебри мы забрались, желая быть историчными, т. е. правдивыми. Но полагаю, что наши блуждания не без пользы. Теперь должно быть ясно, почему я не остался в Советском Союзе в 1926 году, а исполняя желание Якушева, вернулся в эмиграцию и написал книгу «Три столицы», в которой рассказал, что в России есть внутренние силы, активно борющиеся с Советской властью, и объяснил, за что они борются.

А что произошло бы, если бы я остался в Советском Союзе? Тогда я до дна испил бы горькую чашу страданья, разделив судьбу миллионов несчастных русских людей, ставших рабами Сталина. Из них я считаю героями тех, кто сделал это сознательно, думая, что России нужен самодержавный деспот при тогдашних обстоятельствах. Если же они знали и предчувствовали, что только кровожадный Сталин может отразить еще более кровожадного Гитлера и потому, сжав зубы, покорялись воскресшему Чингисхану, то они и герои, и мудрецы.

Я не герой и не мудрец. Я уехал потому, что мне было не по плечу это героическое унижение. Кроме того, как показали дальнейшие события, остаться в России значило идти на верную смерть. Очень много людей погибло тогда под кличкой «подползающего гада», как тогда выражались. Каким образом мне удалось бы избежать такого конца, если бы я не дал реальных доказательств своей верности Сталину? А «реальные доказательства» — это значило обагрить свои руки кровью своих единомышленников…

Я не мог и не должен был остаться в России в 1926 году. Я шел путем, предначертанным мне судьбой. Я должен был написать книгу «Три столицы».

В своей книге «1920 год» я писал: «Белое движение было начато почти что святыми, а кончили его почти что разбойники». Утверждение это исторгнуто жестокой душевной болью, но оно брошено на алтарь богини Правды. Мне кажется, что эта же богиня требует от меня, чтобы и о красных я высказал суровое суждение, не останавливаясь перед его болезненностью. И вот он — мой суровый приговор: красные, начав почти что разбойниками, с некоторого времени стремятся к святости.

Почти что разбойниками были матросы — «краса и гордость революции», которые сожгли офицеров в пылающих топках своих кораблей и палили из орудий по Зимнему дворцу… Почти что разбойниками были агитаторы, провозглашавшие «смерть буржуям» и «грабь награбленное». Почти что разбойниками были безумные реформаторы, которые уничтожили лучших крестьян под названием «кулаков», хлеборобов, которые меньше пили, а больше работали, чем остальные, почему сколотили себе некоторый достаток. Сколько их было? Если их было только миллион, то надо считать, что погибло 5 миллионов человек, потому что кулацкую семью, как всякую семью, надо считать в 5 человек: кроме самого «кулака», его жена и трое детей, по скромному счету. Жены кулаков, заморенные на всяческих лесоповалах и каналах, погибли от горя и нищеты, а дети, что уцелели, стали ворами и пополнили ряды шпаны и малолетних проституток.

Почти что разбойниками были те, которые в чекистских застенках расстреливали людей или совершенно ни в чем не повинных, или повинных только в том, что принадлежали к исторически сложившимся классам — дворянству и интеллигенции, или же не разделяли мнения людей, захвативших власть.

Почти что разбойниками были те, что в январе 1918 года одиннадцать суток долбили Киев снарядами всех калибров. Войдя в город, они расстреляли на улицах несколько тысяч людей из-за френчей, сапог и галифе.

В эту же ночь арестовали и меня и под эскортом двух вооруженных автомобилей доставили в императорский дворец, где до этого жила вдовствующая императрица Мария, а теперь находился штаб революционной армии. Когда мы подъехали ко дворцу, вокруг него венчиком лежали тела расстрелянных. Я уцелел потому, что за меня заступился известный большевик Пятаков. Этот последний, еще будучи студентом, за революционную деятельность был сослан в Сибирь, «в места не столь отдаленные». Через некоторое время он был возвращен в Киев по ходатайству моего отчима, члена Государственного совета и профессора Киевского университета Д. И. Пихно.

Георгий Пятаков, очевидно, почувствовал желание заплатить ему посмертный долг благодарности и отстоял меня. Через некоторое время он стал министром (наркомом) в Советском правительстве. Но в ту эпоху, когда Сталин расправлялся с так называемой «старой гвардией большевиков», он был расстрелян. Ему приписали какую-то измену, которой, вероятно, не было. Он был человеком честным. Я уцелел, но не уцелел сын Михаила Владимировича Родзянко, который в это время был в Киеве вместе с тысячами других. Не уцелел и митрополит Владимир, расстрелянный в Киево-Печерской Лавре. Однако его смерть послужила на пользу предавшим его монахам — их пощадили.

Почти что разбойниками были те люди, которые под предводительством Белобородова постановили расстрелять царя с его семьей.

Почти что разбойниками были те, кто благодаря нелепому насаждению коллективизации вызвали голод, унесший неисчислимые жертвы. Один врач, выехав в 1932 году из Ахтарско-Приморской станицы, что на Азовском море, в течение многих часов ехал в автомобиле, направляясь к северу.

Машина шла по дороге, заросшей высокой травой, потому что давно уже никто тут не ездил. Улицы сел и деревень заросли бурьяном в рост человека. Проезжие не обнаружили в селах ни одного живого существа: в хатах лежали скелеты и черепа, нигде ни людей, ни животных, ни птиц, ни кошки, ни собаки. Все погибло от интегрального голода.