Сижу на нарах... - Горбовский Глеб Яковлевич

Словами загнанная в гроб,

живи, Марина, вечно чтоб!

Живи, Цветаева Марина,

слов голубая балерина…

Пускай летят из пустоты

тебе на гроб слова-цветы!

1967

После третьей

У каждой клеточки проблема:

быть или пить?

Вот он вопрос!

Терзаясь перед сей дилеммой,

я по колено в землю врос, –

то бишь в долги. Вот незадача…

А был бы, скажем, я – француз

без комсомольских нудных качеств,

чихал бы я на сей конфуз.

Я слов крысиные хвосты

жевал бы мягкими зубами.

О, дней порожние листы, –

в сортир их, в урну, в быт на БАМе!

…У каждой клеточки тоска

по выходкам, движеньям бравым!

Переплывай меня, река,

когда я стану сплошь дырявым.

1961–1971

«По улице билетиком лететь…»

По улице билетиком лететь –

автобусным!

И – выпить не хотеть?!

Какой кристалл,

какой мужик – алмаз!

Про ангела с него списать рассказ.

…А мы сегодня – в баньку, так и быть.

А мы из шаек пиво будем пить.

Настолько мы сегодня хороши!

Какие – вдоль панели – виражи,

какие в переулке антраша…

Шмяк! –

то мочалкой выпала душа.

И, как обмылок, сердце в лужу –

шлеп!

И – хорошо. И – кепочку на лоб.

1975

«Я помню май, надтреснутую почку…»

Я помню май, надтреснутую почку,

глаза, расплавленные мукой…

Но каждый умирает в одиночку.

(Наедине с большой зеленой мухой).

Сижу теперь и слов слежу мерцанье

за кружкой пива, как за кружкой дыма.

Я пью печаль, но чаще – мирозданье,

влиявшее, как шум, на нелюдима.

1990, Сахалин

«И вот пришел полураспад…»

И вот пришел полураспад.

Был – динамит!

А стал пузат.

Как бы надут.

В окно сквозит.

Надут эпохой. Новью сыт.

Пришел сосед. Общаться рад.

Принес. Разлили.

«Вздрогнем, брат!»

И снова – в дверь. Как серый дым.

Вошел святым. Ушел седым.

Влетел комар. Свершивший Путь –

предзимний: кожу не проткнуть.

И любопытная вода

из крана

с шумом –

в бездну рта.

1990

«Только бы речь не шла…»

Только бы речь не шла

о том, что мы загрустили.

У моего калеки-стола

не может быть кабинетной пыли!

Бывает пишу стихи на Неве,

на парапете ночей белых.

Бывает, что в круглой моей голове

город горбится телом,

съеживается эмбрионом невзрачным,

будто в банке с рассолом прозрачным

Ленинград…

Детства пятнадцать копеек на трамвай:

садись и в неведомое сквози-уплывай! –

туда, где из вьюги улыбаются волки,

где спят курганы икры и мяса,

туда, где синеют разливы водки,

рыжеют болота хлебного кваса…

1965–1991

«Веточки бронхов пухнут в зловонии…»

Веточки бронхов пухнут в зловонии.

Легкие нежно трепещут в агонии.

Вы меня здорово сказкой надули:

ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.

Пуля вошла, осмотрелась сверляще…

В шестиугольный кутаюсь ящик.

Врете! Я жил бесподобно! Богато!

Небо в моих голубело палатах.

Пол мой сверкал непрохоженым снегом,

ложе дышало некошеной негой.

Но – задушили меня провода:

радио-теле-белиберда.

Перекусила мой стих, мою власть –

черная челюсть – газетная пасть!

1965

Жалобы диссидента

А. И. Павловскому

Враги ушли. Со сцены – в Лету.

Каких теперь свергать князей?

Со власть имущими поэту

не по пути. Долой друзей?

Какой теперь держать экзамен?

Быть верноподданным – позор.

Поэт обязан партизанить,

скрипеть зубами, хмурить взор.

Ах, боже мой, какая скука –

свергать одних, затем других…

Куда прелестней – дождь иль вьюга

деяний наших лжеблагих.

1991

«Вновь отпылала заря…»

Вновь отпылала заря.

Смутному голосу внемлю:

«Боже, верни нам царя,

выручи русскую землю!»

Шум этой жизни и гам

я в своем сердце смиряю.

Молча к разбитым ногам

вновь кандалы примеряю.

Ночь на дворе, как стена.

Темень, как камень, недвижна.

Слышно, как дышит страна.

Все еще дышит… Чуть слышно.

1992

«Мне ваши гимны и рулады…»

Мне ваши гимны и рулады

проели душеньку, как моль.

Откуда вы, ребяты-хваты,

и почему безбожны столь?

Мою страну вы охмурили.

У ваших рыскающих жен

пушок греховности на рыле,

и нерв слиянья обнажен.

Отчизны нет. Остались даты.

Боль обезболил алкоголь.

Лежат в сырой земле солдаты.

Летит сквозь мозг сухая моль.

1965–1991

Расщепитель

В средоточьи уюта, в окружении книг, –

расщепляющий ядра, тщедушный старик.

Он питается хлебом познания, теплым сном.

И большую Россию следит за окном.

А в оконную щелку кто-то тянет хитро:

«Ты не то, старичок, расщепляешь ядро.

Ты способен на большее, нежели на войну: скажем, в щепки разделать державу-страну!»

Старичок улыбнется, сам себе, как дитя.

За окном напружинится ветер, свистя.

И большая Россия от хохота старика

распадется на сорок четыре куска.

1992

Французские капли

«Свобода, равенство, братство».

От вкрадчивых капель хмелеет округа.

Свистит тенорок, как тамбовская вьюга!

И брызжут с трибуны – мокротой – слова:

«Россия без крови и смерти – мертва!»

Ах, вам ли не знать, сатанинские дети,

что чадо свободы зачато в запрете.

Что путы свободы и цепи тюрьмы

извечно – одной – порождение тьмы.

Все ваши призывы не глубже могилы.

Лишь в гордом смирении черпаю силы,

не в ваших свободах, чье имя тщета, –

в пресветлой, предсмертной улыбке Христа.

1991

«Сегодня я один или – никто…»

Сегодня я один или – никто.

Нет за душой ни рублика, ни веры.

Наброшу я старинное пальто

и закурю в пределах атмосферы.

Сегодня я один, как и всегда.

Сдаю бутылки. Обретаю пиво.

Таких, как я, у черта – до черта.

И все же я меж прочих – особливо…

Сегодня я один. Как та звезда,

что прилепилась к небу как-то сбоку.

Подайте, христа ради, господа, –

не на бургундское… На свечку Богу.

1965–1991

«Сердце выдохнется и умрет…»

Сердце выдохнется и умрет.

Будет рай, где мы уже не люди.

Или – ад. Мне все равно, по сути.

Будет нечто. Жизнь наоборот.

Ни березки голой под окном,

ни шуршащей за окном метели.

Будет то, что мы не разглядели

в серых буднях, в промельке ночном

Явь за явью… Дух, но – не в сосуде

Будет «то». Но «этого» – не будет.

Или – или. То бишь, либо – либо.

Что-то будет. И на том спасибо.

1992

«Пробелы в памяти, провалы…»

Пробелы в памяти, провалы.

Что было с нами – миг назад?

Какие пели запевалы?

В какой влекли цветущий сад?

Окаменелость сердца, мозга,

остервенелость сонных душ

грозят погодкою промозглой

стране, вкусившей блажь и чушь.

Блажь звездолобых краснобаев.

Чушь кровожадных леваков.

Россия? – Да. Но – не любая.

А та, святая, без оков.

1991

«Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе…»

Запах пеньки чередуется с запахом черного кофе.

Шарканье ног – с барабанною дробью копыт.

Санкт-Петербурга курносый романовский профиль, морось дождя занавесила пахнущий кренделем быт.

Крадучись, я пробираюсь вдоль стен в департамент.

Снова прошенье несу об отлете куда-то на юг…

Птичкой озябшей стремлюсь я к утраченной даме, к той, что меня называла: «Мой милый… Мой ласковый друг».