Узники коммунизма - Кристус Петрус

13 числа меня стали «обрабатывать», а 14 я был на свободе.

Выписывая мне «путевку в жизнь» — справку об отбытии наказания, в которой также указывалось и будущее мое место жительства, работник УРО перелистывал толстую книгу и подыскивал для меня подходящую область.

Потом мне растолковали, что эта толстая книга, которую зэ-ка называли «Талмудом», является указателем для УРО, куда девать освободившихся «контриков». Указатель был разделен на главы, или пункты, соответственно пунктам 58 статьи. Согласно им, мне возбранялось проживать в столицах, крупных городах, промышленных центрах, в приморских и пограничных районах, на своей родине и в районе, где проживал до своего ареста. Все эти запрещения и ограничения выражались одной многозначительной формулой: — 40 (минус сорок).

Я освобождался из заключения, но как освобождался? С пятном и документами «контрика» меня прикрепляли к определенной территории, чтобы режим коммунистической деспотии я чувствовал особенно остро. Чтобы в любое время можно было снова меня взять и запереть в тюрьму или лагерь. Чтобы всегда иметь меня на глазах и контролировать не только мое поведение, но и мою душу…

На лагерной вахте меня еще раз, и уже последний, снова обыскали, перечитали мою справку об освобождении, открыли двери на улицу и выпустили.

Я шел мимо мрачных и грязных бараков, в которых, очевидно, находились «вольнонаемные» из бывших «кулаков» и старался освоиться с новым своим положением. «Неужели я освобожден?» — шептал я, не веря тому, что я действительно был уже на свободе и направлялся в местную милицию за паспортом. Какое-то женское изможденное лицо показалось в дверях одного из бараков и многозначительно закивало головой, глядя на мои грязные узлы за плечами. Мне казалось, что все на меня смотрят, что меня остановят… Но в то же время я чувствовал, что пройду все мытарства, приеду к семье и еще узнаю другую жизнь… Зайдя за какой-то угол, я остановился передохнуть, взглянул на зимнее сибирское небо и в тот же момент в памяти моей загорелось дорогое утешение из 26 псалма: «Господь, свет мой и спасение мое: кого мне бояться? Господь, крепость жизни моей: кого мне страшиться?».

Как в Заполярьи, так и в Н-ке, многие соузники просили меня, когда я освобожусь, чтобы навестить их семьи, или же послать весточки о них. Около десяти адресов пришлось заучивать наизусть. Выпуская на свободу арестанта, энкаведисты очень тщательно его обыскивали, и единственным путем нелегальной передачи сведений была память. Когда в последний раз меня обыскивали на вахте, старший дежурный строго спросил:

— Письма на волю есть?

— Нет, — ответил я спокойно: они все были в моей памяти.

— Адреса на волю имеешь?

— Нет.

— Ну, а если найдем?

— Ищите.

— Ну, ладно, проваливай!

Таким образом я вынес на свободу возможность передать несчастным осиротелым семьям просьбы и желания их отцов, мужей и сыновей. В голове мелькали:

…Иркутск, ул… № 13, Ташкент… ул. № —, Челябинск, ул… № 17, Харьков, ул… № 36, Сталинград, ул… № 45, Москва, площадь Маяковского, дом… Киев, Подол, улица Урицкого, №… Ленинград, Васильевский остров, №…

И еще было два адреса: в Пинск и в Тифлис… Хотелось исполнить просьбы всех, хотя бы посылкой открытки. Конечно, заехать я мог бы только к тем, кто был мне по дороге: К-ск — Красноярск — Новосибирск, — Казань— Москва — Харьков — Ростов.

Но и в этом случае нужно было быть весьма осторожным, т. к. в крупных городах всех шатавшихся по улицам в лагерной одежде немедленно «подбирали», давали 35 статью и направляли обратно в лагерь. «Талмудист» из УРО предупредил меня:

— Смотрите, будете ехать через Москву, не околачивайтесь зря в городе, а с поезда — на поезд, чтобы 35-ю не поймать.

Я ему поддакнул, но всё же решил в Москву заглянуть, найти нужную мне семью и сообщить ей о ее отце-инженере Н., который был лишен права переписки. Он в К-ке слезно умолял меня посетить его несчастную семью и рассказать о том, что ему пришлось пережить с 1937 года… Козловский просил написать жене его в Пинск. При поляках он «делал революцию», возглавлял рабочий комитет в Пинске, руководил забастовками. Как украинца, поляки его вместе с двумя детьми вышвырнули в СССР, а жену-польку оставили в Пинске. НКВД ему дало 10 лет лагерей, а детей забрали в Гомельский детдом. Но это было в 1935 году, а теперь Пинск был советский и Козловский просил связать его с женой.

Бывший редактор одной большой газеты просил написать его сестре.

Я лежал на верхней полке вагона 3-го класса, а поезд мчал меня по транссибирскому пути в Европу. До Москвы я ехал 8 дней и так хотелось есть, есть, есть.

На станциях продавались только полугнилые соленые огурцы по рублю штука. Хлеба и других продуктов нигде нельзя было достать, хотя войны-то еще и не было, если не считать войну с Финляндией, с которой воевал один лишь «Ленинградский военный округ».

Где-то в пути, между Новосибирском и Уралом ехавшая вместе со мной в одном вагоне «командирша» продала мне один хлеб и это немного поддержало меня. Под ее сиденьем ехал «заяц». Она заметила, сообщила кондуктору и молодого парня в лагерной одежде потащили из вагона. Оказалось, что он бежал из какого-то лагеря и пытался выбраться из Сибири.

— И вам не жалко было его выдавать? — спросил я «командиршу», когда беглеца увели.

— А чего же его жалеть? — совершенно спокойно и с удивлением отвечала она.

— А если бы это был ваш брат или муж, вы также поступили бы? — вновь задал я вопрос, вглядываясь в ее лицо.

— И их бы выдала, если бы они поступали неправильно! — отвечала она без всякого смущения.

Я замолчал и подумал: «Эта вышла из «сталинского племени», она в состоянии предать кого угодно, хоть родного отца или мужа»…

В Казани еще удалось купить один хлеб и с ним уже доехать до Москвы, где можно было достать еды.

Ночью пошел разыскивать семью инженера. Проехал несколько станций в метро, нашел нужную мне улицу и дом, поднялся в лифте на 7-й этаж и нерешительно позвонил в темную дверь, на которой виднелся номер квартиры. На звонок выглянула старушка, затем она позвала жену инженера Н. и обе, стоя в дверях, разглядывали меня, облаченного в лагерную одежду.

— Вы Н?

— Да, я, а что вам угодно?

— Я привез вам от вашего мужа просьбу… Трудно передать, как поражены были эти женщины моим ответом. Мы вошли в кухню, в которую вбежал 12-летний мальчик с красным пионерским галстуком на шее.

В коротких словах я рассказал то, о чем просил меня инженер Н. Женщины растерянно плакали, пионер с раскрытым ртом стоял и машинально теребил свой галстук.

На прощанье она предложила мне 10 рублей на дорогу. Отказавшись от денег, я попрощался, сел в лифт, спустился вниз и очутился на улице. Мне нужно было выйти к Курскому вокзалу, и я решил пройтись пешком. Иду. Нагоняю женскую фигуру с огромным чемоданом в руках. Поровнявшись с нею, я услыхал бархатный дискант.

— Товарищ, помогите мне поднести чемодан… к Курскому вокзалу… Я очень хорошо вам заплачу…

— Пожалуйста, я к вашим услугам.

Я нес ее чемодан, а она шла рядом со мной и жаловалась:

— Несла его, несла, аж руки оборвала… Хоть бы кто помог мне. А тут и вы подошли. Вот, как я вам благодарна за вашу любезность.

Потом она немного помолчала и опять заговорила:

— Вы, должно быть, тоже приезжий?

— Да, приезжий.

— Издалека?

— Да.

— А именно — откуда? — допытывалась она.

— О, гражданочка, я еду оттуда, откуда вы наверное никогда не будете ехать, — ответил я ей. Еду с того света… из потустороннего мира, где нет ни добра, ни зла, а одно лишь удовольствие!

— Как, как вы сказали? — пищала она, еле поспевая за моими широкими шагами.

— Как это с того света?.. Я вас не понимаю…

— Да вы меня не поймете. Если уже НКВД не могло понять меня, то вы и подавно.

Она в недоумении замолчала. Потом, увидя огни вокзала, снова запищала:

— А вот и конец нашей дороги… несите его вон туда, под навес к дверям. Ну, вот… спасибо. Сколько же вам за ваши труды, гражданин?