Три столицы - Шульгин Василий Витальевич

Нам теперь известно и продолжение этой реставрации и действительной тяги к культуре в двадцатые годы. В начале тридцатых по указанию и под руководством Л. М. Кагановича было взорвано более трехсот памятников архитектуры мирового значения, ведущий реставратор Петр Димитриевич Барановский оказался в тюрьме, и было построено всего несколько конструктивистских зданий, даже отдаленно не напоминавших «роскошные небоскребы», и понадобилось еще тридцать лет, чтобы Москва получила «вставную челюсть».

Шульгин, не очень ловкий в политической экономии, пытался в длинных рассуждениях выяснить причину нехваток, дороговизны, очередей в Советской России, хотя то, что он описывает, не идет ни в какое сравнение с нынешней экономической обстановкой. Ленинский кооперативный план в книге Шульгина видится в действии, и вряд ли где он представлен нагляднее (с точки зрения постороннего наблюдателя). Но он усматривает и другое, что может быть оценено нами в полной мере:

«В чиновничьем хозяйстве всегда есть наклонность застыть в установившихся рамках, в нем всегда обнаруживается недостаток инициативы, этакая некоторая степенность чиновничья, которая весьма недалека от китайской неподвижности».

Шульгин надеялся, что небольшой слой частников, хоть немного конкурируя, подстегнет и огосударствленную промышленность. Надеялся на то, что окрепший крестьянин потребует своей доли в правительстве. Надеялся на завоевание Россией мировых рынков…

15 октября 1927 года, когда о поездке Шульгина в СССР стало уже известно широко, в еженедельной газете П. Б. Струве «Россия» была опубликована статья, озаглавленная «Послесловие к «Трем столицам». Шульгин коротко описал свое первое знакомство с Якушевым-Федоровым, не упоминая, кто при этом присутствовал, и обращение к нему через присутствовавшее лицо (Климовича), а следовательно, к организации «Трест».

«За два года, —   писал Шульгин, —   она успела связаться с лицами, занимавшими в эмиграции действительно солидное положение. «Трест» импонировал, во-первых, тем, что у него были кое-какие средства. Это обстоятельство в глазах русской эмиграции, все существование которой «вымощено добрыми пожеланиями», не перешедшими в действие из-за бедности, свидетельствовало о какой-то силе. Поражала и некоторых восхищала смелость этих людей, бестрепетно переходивших границы туда и обратно, исчезавших из Москвы под предлогом поездки в провинцию и появлявшихся в Париже или Берлине для того, чтобы через несколько дней опять «вступить в исполнение своих служебных обязанностей» в Советской России. Солидность «Тресту» придавало и то, что у него, очевидно, были друзья в правительственных кругах некоторых государств и что, например, визный вопрос, который есть чистое наказание Божие для рядового эмигранта, для членов «Треста» не служил никаким препятствием. Они ездили, куда хотели, доставая визы с молниеносной легкостью. Правда, именно эти обстоятельства — деньги, смелость, связи — некоторыми скептиками толковались не в пользу «Треста»: агентам ГПУ легче всего иметь и то, и другое, и третье. Но их голос звучал неубедительно. Хотелось верить в русское мужество и русский гений.

Переход границы и вообще путешествие по России мною изображено в книге «Три столицы» так, как оно было, за исключением, впрочем, кое-чего, о чем можно сказать сейчас (мы знаем уже много больше. —   Д. Ж). Так, например, разговор с неизвестным в «слипингкаре» на самом деле происходил не в вагоне и не с «неизвестным», а является сводкой нескольких разговоров, которые я имел с Федоровым-Якушевым в Москве. Таких бесед я имел три в Москве».

Расскажем чуть больше, чем мог сказать Шульгин тогда.

Первая беседа их в Москве состоялась 13 января 1926 года на квартире у Якушева, куда Шульгина привел «Антон Антонович» Дорожинский с должным соблюдением конспирации. Стол был сервирован перед горящим камином. «При разговоре присутствовал кто-то из старших членов организации, человек с умным, массивным лицом, который, однако, ничего не говорил, а только слушал, выражая свое сочувствие наклонением головы».

Это был генерал Потапов. Говорил больше Якушев, выказывая превосходное знание обстановки в эмиграции, которую не слиш ком уважал за раздоры. Говорил он умно, живо, хоть и не по-ораторски гладко. Он хвалил Шульгина за книгу «Дни». Когда же он заговорил о России, глаза его загорелись. Россия не умерла и будет жить, несмотря на большевистскую власть. Не умёр бессознательный жизненный инстинкт и сознательная воля к сопротивлению. Он был уверен в силе своей организации: «не выскребешь нас никакой ложкой хирурга» (читай Дзержинского, отметил Шульгин) Дело все в сроках. Якушев зло высмеивал социализм. «Что ж тут говорить: с социализмом сели в планетарную лужу».

В «Трех столицах»: «Никакого коммунизма больше нет, есть глупая болтовня людей, которым стыдно сознаться, что они кругом провалились, опростоволосились… Осталось лишь желание удержать за собой власть. Население большевиков ненавидит, и потому эта власть падет. Надо быть к этому готовым».

Якушев говорил о большевистской лжи. Мужикам землю обещали, а не дали. А их организация сделает все, чтобы выполнить то, что не успел сделать Столыпин. Он говорил о расслоении среди коммунистов — одни корчат из себя бар, другими пренебрегают…

Шульгин вспоминал: «Его очень занимала мысль пообедать сообща со мной в каком-нибудь шикарном ресторане, чтобы показать мне, как «живут и работают» в пролетарском государстве (впоследствии это было признано слишком опасным)».

Заговорили о евреях. Эмигранты считают, что в России царит беспросветное еврейское засилье. Якушев уверял, что на верхи пробивается и сильная русская струя. Евреи, разумеется, сильнее. Так пусть придавят еще, и тогда мы опомнимся. Россия-то восстанавливается русскими руками.

Из «Трех столиц»: «Это сделано русскими руками, и потому хотя мы и щеголяем сейчас в еврейской ермолке, но под ней, слава Тебе Господи, с каждым днем нам Бог мозгов прибавляет…»

Вот он, Якушев, сохраняет превосходные отношения с Троцким: «Он хочет познакомиться с вами. С еврейством надо как-то поладить, среди них есть люди.»

Шульгин ответил:

— Если вы считаете это полезным, я готов.

«Но Якушев, как бы спохватившись, дал отбой:

— Нет! Это слишком опасно!»

Так Шульгин вспоминал уже в 1966 году. Он считал, что опасно было и для Троцкого, этого негодяя, которому будто бы «где-то в Бразилии родственник разможжил голову пресс-папье», а разгар их борьбы со Сталиным был во время шульгинского посещения России.

И в то же время Шульгин боялся еврейских погромов, с чем Якушев охотно соглашался. Евреи совершают грубейшую ошибку, не поддерживая русских преемников советской власти. В эмиграции говорят о «еврейском фашизме» в России. Так оно и есть, но борьбу против него надо вести не погромами, а духовную, экономическую, политическую, ибо частичные избиения укрепляют психическую мощь мирового еврейства и ослабляют психику русской стихии…

Якушев боялся коренной ломки после падения большевиков. Если исключить их злоупотребления властью, истребление «буржуев», не так-то плохи самоуправление и децентрализация. Он с отвращением говорил о демократии, которую разводило Временное правительство, и склонялся к «силе, мощной духовно и достаточно численной количеством, силе приблизительно в типе выступившего сейчас на мировую арену фашизма» (разрядка В. Ш.).

Якушев, да и Шульгин тогда считали столыпинскую «ставку на сильных» с одновременной христианской милостью к слабым предвозвестьем фашизма.

Много позже Шульгин напишет:

«Но хитлеровцев (В. В. всегда писал Гитлера через X. — Д. Ж) только по невежеству называют фашистами. Они никогда не были фашистами и никогда себя сами так не называли. Они были «наци», т. е. национал-социалистами. Между этими двумя (неразб.) великая разница, что, конечно, когда-нибудь поймут».

Якушев склонялся к просвещенной монархии, называл имя великого князя Николая Николаевича и резко отрицательно относился к иностранному вмешательству в русские дела: