Личные песни об общей бездне - Виктор Станиславович Коваль

учился Евгений Ефимович. А торжественно-печальную музыку он сам на них положил. Точнее, спел их на мотив, подходящий для пятистопного анапеста, кон малинкония (с меланхолией). Как мне кажется, для такого стихотворного размера — единственно возможный мотив. Позже я узнал его в песне Окуджавы «Виноградную косточку в тёплую землю зарою».

Этот снимок на долгие годы затерялся среди газетно-журнального хлама. Но и отсутствуя в поле моего зрения, он продолжал как-то напоминать о себе. Исподволь, необязательно. И неубедительно. Поскольку никакой нужды кого-то убеждать — не было.

Например, со временем я усмотрел некую родственность Тавриды и Молдовы: бык — главная деталь на гербе Молдовы (расположен на груди орла), а Таврия — известно, страна быков.

«Золотое руно» в таврическом стихотворении Мандельштама, где автор вопрошает: «Где же ты, золотое руно?» — естественно, находилось в Колхиде, читай — Грузии, воспетой Окуджавой в родственном по звучанию стихотворении — про виноградную косточку, буйвола, орла и золотую форель.

Золотое руно, прежде чем стать таковым, существовало как летающий Овен — из Греции в Грузию. Унёсший на себе двух древнегреков — Фрикса и Гелу, погибшую при перелёте.

Знаменитая пословица «Знал бы, где упасть…» сообщила мне сверх того: «Но соломку тебе постелили повсюду».

«Тростниковый чёрт» Евгения Ефимовича нашёл себе неожиданную пару — яванскую куклу.

Вот только «тромб» впоследствии являлся мне исключительно в виде гематом и синяков.

На снимке наши лица едва различимы, потому что для нашего снимка важнее всего окружение — плотный воздух, разрываемый вдалеке маленькими молниями, две лошади в тумане (одну съел туман), а вместо солнца — бешеное око юпитера.

Ну и дух местности — непосредственно перед нашим полётом.

У Днестра на зелёном лугу.

Кинематографический альбом

Фотографии из фильмов, где я снимался, и газетные вырезки с рецензиями на эти фильмы мои родители собирали в особом, кинематографическом альбоме. На его крышке помещалась репродукция картины художника Непринцева «Отдых после боя». Недавно, разбирая старые вещи на балконе, я обнаружил этот альбом.

Там на всех фотографиях изображался я, Витёк, в разном окружении и в разных видах, например широко улыбающийся и с собакой в обнимку. Собаку, как и фильм, звали Дружок. По фильму Дружок должен был лизать Витька в щёку.

— А для этого, — напомнил Витёк, — перед каждым дублем помреж натирала мою физиономию сырокопчёной колбасой.

Мне показалось, что я снова почувствовал этот запах. Краковская…

— А вот здесь, на фоне голубого неба в облаках, — продолжал Витёк, — я стою у рукомойника с актрисой Зоей Алексеевной Фёдоровой. Она сама мне говорила, что сидела в тюрьме, но только — тсс! — об этом никому! И не смотри, что тут везде растут ёлки. Всё это — павильон!

Далее Витёк показал мне, каким он может быть неузнаваемым — то в белом парике латыша Айвара, то — в рыжем парике детдомовца Евдокимова.

— Наверное, ты сейчас оттого и лысоватый, — сказал Витёк, — что мне приходилось подолгу ходить в потных париках, а потом, морщась от боли, срывать их с головы. Понимаешь? — Витёк улыбнулся.

Я заметил, что улыбка у Витька — щербатая.

— Да, действительно, — согласился Витёк, — здесь у меня на крупном плане зуб выпал. Но мне его временно приклеили к десне каким-то едким клеем.

Я снова почувствовал этот вкус. Какие-то сопли на ацетоне.

— А потом я носил там протез, а потом там вырос новый зуб. Кстати, что у тебя — с ним?

— Тоже выпал, — сказал я, — и тоже — по возрасту. А вот эта лошадь, по-моему, укусила тебя за руку.

— Да. Слегка. Обстановка на съёмочной площадке, сам знаешь, бывает очень нервной. Иные лошади не выдерживают. Так же, как и эта — орловская кобыла, между прочим. Режиссёр велел мне прикармливать её сахаром, чтобы она не взбрыкивала, когда я на неё садился. Но она, зараза, всё равно однажды понесла меня как бешеная и, взбрыкнув, чуть было не расшибла о притолоку в конюшне. Режиссёр говорил, что задача фильма — а назывался он так же, как и лошадь, — «Любушка» — показать через лошадь революцию. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал я, — а это что за пейзаж?

— Приуралье, — напомнил Витёк. — Видишь, какой высокий обрыв? Оттуда я в «Заре навстречу» бросился в Каму, когда мимо меня проплывала арестантская баржа с моим кинематографическим отцом.

— Как же ты прыгнул, если у тебя с рождения — высотобоязнь?

— Пойми, — сказал Витёк, — сразу после команды «Мотор!» ты превращаешься в другого человека, автоматического. В таком состоянии прыгнуть с обрыва — раз плюнуть. Труднее — изобразить непринуждённость.

— Невесёлая картина получается.

— Одна — невесёлая, другая — весёлая. Вот, например, одесский ипподром. Видишь, возле меня располагаются Олег Николаевич Ефремов, Евгений Александрович Евстигнеев и другие известные актёры, все — весельчаки, хоть куда! Каждое утро, перед съёмкой, мы собирались в лихтвагене, который служил нам грим-уборной. Там, покуривая, актёры рассказывали друг другу, кто как провёл ночь. Например, один актёр (первый справа), продувшись в карты, был вынужден бегать голышом в одной простыне вокруг памятника Дюка Ришелье — десять раз! А другой актёр (второй слева) коротко сошёлся с делегаткой какого-то профсоюзного съезда. Поставив даму в нестандартную позу, он услышал её возмущённые слова: «Товарищ! Вы что делаете, товарищ?!» Все в лихтвагене чуть не подохли от смеха.

— Да… Интересное у тебя было детство, Витёк, недетское. А как же искусство, актёрское мастерство?

— Актёрскому мастерству меня обучали мои партнёры по съёмкам. Например, Алексей Баталов в «Деле Румянцева» научил меня в перерывах между дублями, сразу же после команды «Стоп!», мгновенно отключаться и засыпать где придётся.

— Это очень ценное качество, — согласился я, — оно мне и в армии пригодилось.

— А сценической речи меня обучал Ростислав Янович Плятт. Он мне сказал, что у меня «эр» немного картавит, проваливается. Поэтому, чтобы выправить это «эр», мне надо почаще громко и чётко выкрикивать: «Здр… р… расьте, Р… р… ростислав Яныч!» Позже возникли другие проблемы: «Витя! Будь естественным! Витя! Будь самим собой!» — так стали говорить мне режиссёры. Я старался как мог — быть самим собой, анализировал свои интонации, варьировал их, и в результате мне показалось, что я недостаточно естественен не только на съёмочной площадке, но и в жизни. По этой причине у меня возникло раздвоение личности: один «я» с утра до ночи говорил не так естественно, как надо, а другой «я» постоянно его поправлял, хотя и не всегда бывал прав. От их споров я чуть с ума не сошёл!

— Вот из-за этого твоего идиотизма на актёрской почве, — сказал я возмущённо, — я и не стал поступать во ВГИК! А ведь от экзаменов