Чарльз Портис - Железная хватка

Купила в бакалейной лавке себе немного креке­ров, твердого сыру и яблоко, села на бочонок с гвоз­дями у печки и поела — дешево да сытно. Знаете же, как говорят: «Довольство — лучшее богатство». Доев, вернулась к Стоунхиллу, попробовала яблоч­ный огрызок мустангу одному скормить. А они все как прыснут в стороны, никому не надо ни меня, ни моего подарка. Бедняжки и яблочка, наверное, ни­когда не пробовали. Я зашла от ветра на конюшню да прилегла на мешки с овсом. Природа нам сове­тует отдыхать после еды, и те, кто слишком деловой, кто голоса этого не слушается, частенько помирают, дожив всего до пятидесяти лет.

Зашел Стоунхилл — в дурацкой такой тенпессийской шляпке. Остановился, на меня погля­дел.

Я говорю:

— Я тут вздремну немножко.

А он:

— Тебе удобно? Я отвечаю:

— Мне просто на ветру не хотелось. Я и поду­мала, что вы не против.

— Только ты здесь сигареты не кури.

— Я к табаку и близко не подхожу.

— И ботинками дыр в мешках не понаделай.

— Я буду осторожно лежать. А когда выйдете, ворота поплотнее прикройте.

Сама не понимала, как я устала. Когда просну­лась, было уже хорошо за полдень. Я закоченела вся да из носа капало — верный знак, что простудилась. Когда спишь, всегда накрываться нужно. Я от пыли отряхнулась, лицо под колонкой умыла, взяла мешок с пистолетом и пошла скорее в Фе­деральный суд.

Подхожу и вижу: другая толпа уже собралась, не такая большая, как вчера. Думаю себе: «Как? Неуж­то опять вешать будут!» А не вешали. Сейчас они пришли посмотреть, как с Территории два фургона с заключенными прибыли.

Исполнители их как раз выгружали и жестко эдак в них тыкали своими магазинными винчес­терами. Все заключенные были друг с дружкой скованы, будто рыба на бечевке. По большей ча­сти — белые, но попадались и индейцы, и полу­кровки, и негры. Ужасно было на такое смотреть, да только вы не забывайте: эти звери в канда­лах — убийцы, грабители, двоеженцы, фальшиво­монетчики, некоторые поезда под откос пускали, в общем, злодеи, каких свет не видывал. Пошли «туда, где ухала сова»[18], отведали плодов зла, а теперь правосудие их настигло и требует распла­ты. На этом свете за все нужно платить так или иначе. Ничего за просто так не дается, кроме Божьей Милости. Это ее не заслужить, не зарабо­тать.

Уже сидевшие в тюрьме — а она помещалась в подвале суда — принялись кричать и свистеть но­вым узникам в зарешеченные окошки:

— Свежая рыбка! — говорили, и тому подобное. А кое-кто и грубостей подпускал, так что женщи­ны в толпе отворачивались. Я пальцами уши заткнула, прошла через людское скопище, поднялась по ступенькам суда и вошла.

Пристав у дверей не хотел меня впускать в зал, поскольку я ребенок, но я ему сказала, что у меня дело к судебному исполнителю Когбёрну,— и твер­до стояла на своем. Он понял, что меня на кривой козе не объехать, и тут же пошел на попятный — не хотел, чтобы я шум подымала. Поставил меня рядом возле самых дверей, но это ничего, потому что свободных мест все равно не было.

Вы решите: вот странность, — но я в то время, считайте, и не слыхала ничего про судью Айзека Паркера, хоть он человек и знаменитый. Я неплохо знала, что в наших местах происходит, и про него и его суд, должно быть, упоминани, но у меня не отложилось. Само собой, мы жили в его судебном округе, но у нас проводились свои выездные сес­сии над убийцами и грабителями. В Федеральный суд только caмогонщиков отправляли, вроде ста­рика Джерри Вика с его молокососами. А к судье Паркеру почти все клиенты поступали с Индей­ской территории — там скрывались сорвиголовы со всего света.

Теперь я вот что интересное вам расскажу. Дол­гое время из этого суда никому нельзя было подать апелляцию — только самому президенту Соединен­ных Штатов. А потом все изменили, и его решения начал отменять Верховный суд, поэтому судья Пар­кер paзозлился. Стал говорить, что эти олухи в Ва­шингтоне ни шиша не смыслят в том, какие на Территории условия. Генерального солиситора[19] Уитни, который вроде как был на его стороне, назвал «тор­говцем помилованиями» и сказал, что про уголов­ные законы тот знает не больше, чем про иерогли­фы Великой Пирамиды. Ну а в Вашингтоне, со сво­ей стороны, заявили, что судья слишком круто берет, зазнался, присяжных напутствует очень уж многословно, а суд у него — не суд, а «бойня Пар­кера». Даже не знаю, кто тут прав. Знаю только, что у него шестьдесят пять исполнителей убили. Очень уж жесткая публика, с которой они разбирались.

Судья был высокий человек, глаза голубые, каштановая бородка — мне показалось, он старик, хотя на самом деле ему в то время было около сорока. Держался сурово. На смертном одре он вы­звал священника и стал католиком. У него жена была в этой вере воспитана. Но это его дело, меня такое не касается. Если приговорил сто шестьдесят человек к смерти и где-то половина из них в петле болталась у тебя на глазах, может, в последнюю минуту и нужно снадобье покрепче того, что мето­дисты варят. Тут есть над чем подумать. Под конец судья говорил, что это не он тех людей повесил, а закон. Когда он в 1896-м умер от водянки, все уз­ники в темных застенках устроили «празднест­во» — такое, что тюремщикам пришлось всех ус­мирять.

У меня газетная вырезка есть — запись того про­цесса Уортона, и хоть она не официальная, но до­вольно точна. Я по ней и по памяти писала хорошую историческую статью, которую назвала так: «Слушай приговор закона, Одус Уортон, по коему повешен ты будешь за шею, пока не умрешь, не умрешь, не ум­решь! Да смилостивится над твоей душою Господь, Чьи законы ты преступил и перед Чьим судом дол­жен предстать. Это личные воспоминания об Айзеке Ч. Паркере, знаменитом Судье Пограничья».

Да только эти сегодняшние журналы не разбира­ются в хороших статьях. Они лучше всякий вздор печатать станут. Сказали, что статья моя чересчур длинна и «бессвязна». Не бывает ничего слишком длинного — да и слишком короткого не бывает, ко­ли у тебя правдивая да интересная история и стиль письма такой, что я зову «наглядным», в сочетании с воспитательными целями. С газетами-то у меня разговор короткий. Им то и дело что-нибудь по ис­тории расписать надобно, а как до денег речь дохо­дит, так редакторы эти газетные но большей части «жмотятся». Думают, раз у меня кой-какие деньжа­та есть, так я с радостью побегу им воскресные колонки заполнять, чтоб только увидеть свое имя в газете, будто Люсиль Биггерз Лэнгфорд какая или Флоренс Марби Уайтсайд. Как тот темнокожий ма­лыш говорит: «Ну уж дудки!» Люсиль и Флоренс могут поступать, как им вздумается. Газетные редак­торы горазды жать то, что не сеяли. У них и еще одна увертка есть: шлют своих щелкоперов с тобой разговаривать и все твои истории себе за бесплатно получают. Я знаю, молодым репортерам недоплачи­вают, мальчишкам я за так помогать готова с этими их  «фитилями» — если они только ничего не напу­тают.