Луис Ламур - Долина Солнца

Два выстрела с коротким интервалом, и, не обращая более внимания на Лейси, Джонни перевел взгляд на револьвер в руке Уэбба Фостера. Его выстрел прогремел как раз в тот момент, когда Гар направил на Уэбба свой револьвер. Выпущенная Фостером пуля отскочила от железного обода на колесе, в то время как пуля Гара, пересекшая линию огня Джонни, глубоко засела в теле Уэбба.

Бандит обмяк, хватаясь рукой за столб, подпиравший навес над верандой, и повалился на землю.

Джонни стоял неподвижно, глядя на истекающего кровью дозорного, тот опустился на четвереньки, и из раны его падали в пыль тяжелые капли крови. Затем они с Гаром подошли к Крюку Лейси. Сломанной пуговицы больше не было, и от табачного ярлыка был отстрелен уголок. Крюк Лейси лежал бездыханный — наконец-то он получил по заслугам. Не воровать ему больше лошадей.

Гар Маллинз перевел взгляд на Джонни Лайла и устало улыбнулся.

— Парень, — тихо сказал он, — мы с тобой теперь одна команда. Отныне и навсегда. Ну как, возьмешь меня в напарники?

— Конечно, Гар. — Джонни забыл о Лейси, глядя в светло-голубые глаза Маллинза. — С напарником лучше. А ты уже забрал товар для ранчо?

— Ага.

— Ну тогда, пока ты приведешь моего коня — я оставил его вон там, в ивняке, — я попрощаюсь с Мэри. И давай поторопимся. Дядюшка Том будет беспокоиться.

Гар Маллинз усмехнулся, и они пошли по улице, держась за руки.

— Ему не о чем беспокоиться, — сказал Гар. — Совершенно не о чем.

В КРАЮ ВИКТОРИО

Четверо всадников, крепких, суровых мужчин, закаленных в перестрелках и трудных переходах через пустыню, держали путь на юг. Рыжий Клэнахан, огромный человек с широкоскулым бульдожьим лицом и мощной шеей, переходившей в массивные плечи, ехал вперед. За ним, вытянувшись в одну цепочку и только изредка нагоняя друг друга, следовали остальные.

Погода стояла знойная и безветренная. Пустыня, которую они пересекали, находилась на юге Аризоны, в краю апачей, летом она превращалась в настоящее пекло, и этот день не был исключением. Мустанг Смит, следовавший сразу же за Рыжим, то и дело вытирал платком мокрое от пота лицо и нещадно чертыхался.

Прозвище свое он получил за то, что оно, по-видимому, соединяло в себе сразу два понятия: «дикий и неукротимый», а Смитом он оставался скорее по привычке, из уважения к традиции, согласно которой у всякого человека, помимо имени, должна быть еще и фамилия. Немец же явно игнорировал это правило, не имея ни того, ни другого, и если когда-то у него и было имя, то сохранилось оно скорее всего лишь на старом плакате, сулящем вознаграждение за его поимку и выстилающем теперь дно ящика шерифского стола в каком-нибудь захолустье. В этой пустыне, раскинувшейся на юго-западе, он был просто Немец. Коротко и понятно.

Что же касается Джо-яки, то его было принято звать именно так, а за глаза — просто «полукровка», и, когда так говорили, всем тут же становилось понятно, о ком идет речь. Это был широколицый парень с квадратным подбородком, флегматичный и молчаливый, наделенный многими талантами и умениями, необходимыми на фронтире, но обреченный на то, чтобы всегда следовать за кем-то, во всем подчиняться ему. Он видел множество невзгод и мало доброты, но все же его основными чертами оставались преданность и доверие.

Смит был худым, как хлыст, седеющим человеком с покатыми плечами и тонкими ногами. Опаленный жарким солнцем и иссушенный горячими ветрами пустыни, он был тверд как кремень, и непреклонен как скала. Говорили, что большинство людей просто не успело побывать в таком количестве городков и поселков, из которых ему довелось выбираться, отстреливаясь. Он всегда был сам по себе и признавал только Рыжего Верзилу Клэнахана.

Немец был полной противоположностью худощавому Смиту, ибо он был толст, и это касалось не только его огромного живота, но и всей мощной, приземистой фигуры. Из глубины красных щек смотрели умные, настороженные голубые с поволокой глаза.

Поговаривали, что отец Джо-яки был ирландцем, а имя ему дано его матерью, жившей в горах Соноры. Он был бандитом по натуре и по жизни, которая не предоставила ему иного выбора, и поэтому на левой руке у него недоставало одного пальца, а мочка уха была отстрелена. Выстрел, едва не раскроивший ему череп, был сделан человеком, который уже больше никогда не сможет промахнуться. Его похоронили в наспех вырытой могиле где-то в Моголлонах.

Из них настоящим преступником можно было, пожалуй, считать только Джо. Хотя все они выросли в тех краях и в такое время, когда провести границу между праведником и преступником было подчас довольно трудно.

Рыжий Верзила никогда не задумывался о своем положении в обществе, но он не считал себя ни вором, ни преступником и был бы крайне возмущен — пожалуй, начал бы стрелять, — если бы кто-нибудь осмелился его так назвать. На самом же деле он уже давно балансировал на той грани, что отделяет простое легкомыслие от настоящего преступления. Как и многие другие уроженцы Запада, он метил своим тавром неклейменых коров на пастбищах, благо что в первые годы после Гражданской войны хозяином скота становился тот, кто первым его обнаруживал и у кого при себе оказывались веревка и тавро.

Этот бизнес приносил ему довольно неплохой доход, которого хватало на виски и на покер, но когда неклейменого скота уже практически не осталось, то он пришел к простому выводу, что разница между клеймеными и неклеймеными коровами — это просто вопрос времени. После войны весь скот был неклейменым, а если теперь на нем стоит чье-то тавро, значит, кто-то сумел его немного опередить. Для Рыжего Верзилы это было всего лишь досадное недоразумение, которое можно легко исправить при помощи снятой с подпруги и раскаленной на костре железкой пряжки, и в этом он был далеко не одинок.

Если же опередивший его скотовод начинал возражать и хватался за оружие, Клэнахан и это воспринимал не более как риск, связанный с характером работы.

С момента кражи до момента получения денег проходило некоторое время, довольно небольшое, оно делилось поровну между клеймением скота и поиском покупателя. И в какой-то момент, сам того не осознавая, Рыжий Верзила переступил ту призрачную черту, что отделяет легкомыслие от подлинного бесчестия, и примерно в то же время разошлись его пути с человеком, напарником которого он был пять долгих лет — целая вечность на фронтире.

Когда-то он был неразлучен с тем юным погонщиком, вместе с которым они перегоняли коров в Канзас, который к тому же был ирландцем и таким же рыжим, как и он сам. А звали того храбреца Билл Глисон.

Когда Клэнахан встал на неправедный путь, Глисон, наоборот, свернул с него и обратился к закону. Никто из них особенно не упорствовал на избранном ими пути. Просто Клэнахан не смог вовремя провести ту границу, какую обозначил для себя Глисон, а тот, опытный следопыт, а также ловкий и меткий стрелок, стал шерифом в тех краях, где находился его родной город Чолья.