Без веры и закона - Марион Брюне

одиноких дней. Но заговорить мне было трудно.

— Отец был…

И я замолчал, язык никак не поворачивался.

— У меня отец был малодушный, — тихо произнес Шон. — Я знаю, он был несчастный, но нельзя все оправдывать несчастьем.

— Мой тоже, — подхватил я с облегчением, благодарный Шону: он протянул мне ключик, и я понял то, чего не понимал. — Он был трусом, жестоким трусом.

Больше мне ничего не хотелось говорить. Не потому, что я хотел что-то скрыть от моих друзей, просто в словах не было никакой необходимости. Им не требовались подробности, они и так все поняли. А если даже чего-то не поняли, то просто приняли всё как есть.

Мы трое сирот — вот что я понял в эту минуту. Мать Уилла была жива, но она его попросила, чтобы он не приезжал и с ней не виделся. И главным было то, что мы могли положиться друг на друга. Я повторял это про себя, но не решился произнести вслух. Ничего не сказал, просто запел «Red River Valley»[12], и друзья запели вместе со мной.

Нам было хорошо и очень грустно, а может быть, просто очень грустно, но при этом мы не забывали, что есть и хорошее. Я понял, что ностальгия бывает не обязательно у стариков, и у меня был источник, истекающий сладкой горечью. Мне тогда исполнилось шестнадцать лет.

* * *

Нам не понадобилось никаких усилий, чтобы отыскать Джефферсона. Он и не думал прятаться. Наоборот, упиваясь злобной радостью, выставлял себя напоказ. Сделал привал в первом же поселенье, какое попалось ему на пути после того, как он выехал из леса. Решил потом спуститься в долину. Мы с ним не могли разминуться, я сразу узнал его рыжую лошадь, привязанную возле дома цирюльника, и на ней красиво выделанное кожаное седло.

— Не стоит затевать с ним разговор при свидетелях, — пробурчал Уилл.

— Конечно. Мы его подождем и встретимся с ним попозже, — отозвался Шон, держа руку на прикладе карабина: с винтовкой он ладил лучше, чем с револьвером.

Говорил Шон сквозь стиснутые зубы, и вся его грузная фигура выглядела угрожающе. Я никогда еще не видел в нем такой решительности. А дело было в том, что я кое-чего тогда не знал, иначе бы не удивлялся.

Всю вторую половину дня мы наблюдали за Джефферсоном издалека и узнали, что он один, что он побрился и полон гордости, как генерал, одержавший победу. Он красовался в шпорах Стенсон, и каждый его шаг звенел для нас оскорблением. Джефферсон закупил что хотел в магазине, где продавалось всё, и отправился в салун-гостиницу, откуда больше не появлялся. А мы, как дурачки, не отлучались с главной улицы, торчали по соседству и его сторожили. В городишке был один-единственный салун, в нем Джефферсон и расположился, а нам приходилось всячески бороться с возраставшим каждую минуту желанием войти в него и пропустить по стаканчику. Мы допили капли, оставшиеся в бутылке со вчерашнего дня, потом решили, что на сторожевом посту мы будем сменяться. Один будет следить за гостиницей, двое других сидеть и ждать возле лошадей. Мы решили, что приступим к решительным действиям, как только стемнеет. Сторожить была очередь Шона. Потемнело, и когда мы с Уиллом отправились к нему, на месте мы его не нашли. Уилл достал кольт и взял его обеими руками.

— Ты что задумал? — спросил я. Меня встревожили приготовления Уилла.

— Ничего. Подумал, может, Шон отправился прямо в волчью пасть. Может, решил и начал действовать без нас.

— С чего бы ему так решить?

Уилл мне не ответил, он осторожно подошел поближе к дверям салуна, потом поманил рукой и меня.

В освещенном прямоугольнике двери появилась фигура Джефферсона, он перешагнул порог и медленным шагом направился в нашу сторону. Позади него шел Шон, держа его на мушке заряженного карабина со всей деликатностью. Если деликатность — это то, с чем берут человека на прицел. Позади них больше никого не было.

— Что я говорил, — пробурчал Уилл.

Голос у него был встревоженный.

— Дело будет между ним и мной, — произнес Шон. — Пошли! Решать будем подальше.

— Там темно, ничего не видно, — подал голос Джефферсон.

— Что надо, то видно, гнида. Подними руки!

Вчетвером мы направились к главной улице. Из окон сочился слабый свет, было и впрямь темно, очертания еле угадывались.

— Продолжай идти по улице. Десять шагов, я считаю.

— Ну да, чтоб ты мне в спину выстрелил! — закричал Джефферсон.

— Хотел бы — уже бы выстрелил.

Довод Шона показался Джефферсону убедительным.

Но я все-таки никак не мог понять, почему Шон не дождался нас и почему он в таком бешенстве. У меня никогда не возникало впечатления, что он до такой степени привязан к Стенсон.

Я не успел задать свой вопрос вслух — это сделал за меня Джефферсон.

— Пока мы не начали, я хотел бы узнать причину.

В ночной тьме не разглядеть выражения лица друга, так что я ждал его ответа с не меньшим нетерпением, что и эта сволочь Джефферсон.

— Ты убил моего отца.

Джефферсон не нашел что ответить. Не знаю, понял ли он, о ком идет речь, или припоминал всех, кого убил, — многие из них приходились кому-то отцами. Джефферсон молчал. Уилл и я поняли, что нам придется отойти в сторону, даже если мы оба одинаково боимся потерять друга. Ни о каком поединке, пускаясь в путь, я не помышлял. Кто именно выстрелил в отца Шона, не заметил. Шон заметил.

— Один! — начал отсчет Шон.

Джефферсон сделал шаг по темной улице. Мы отвернулись.

Я подумал о Соле, отце, о Стенсон, о человеке, убитом Уиллом, о Каролине.

— Два!

О Дженни, танцующей на сцене, отрешенной и влекущей, какой я встретил ее впервые.

— Три!

О первом повешенном, которого я видел, и руке отца у меня на шее, о сестренке Эстер.

— Четыре!

Под счет, предрекающий еще одну смерть, в памяти, теснясь, всплывали все новые картинки. Передо мной появилось лицо Стенсон.

— Пять!

Уилл положил руку на мое плечо. В небе показалась луна, но оно осталось сумрачным. Однако наши фигуры обозначились четче.

— Шесть!

Глаза Сахарка перед тем, как отец пристрелил его.

— Семь!

Мама, измученная лихорадкой, лежит на мокрых от пота простынях, ее взгляд мечется, она хочет нам что-то сказать, но слова не идут с ее пересохших губ.

— Восемь!

Темнокожего тащит лошадь по городской улице.

— Девять!

Медведица, огромная, страшная, валится, продырявленная пулями Стенсон.

— Десять!

С молниеносной скоростью человека, который жаждет выжить, Джефферсон оборачивается с кольтом в руке, но Шон оказывается проворнее. Выстрелить Джефферсон не успел — упал. Карабин Шона