В долине солнца - Дэвидсон Энди

По радио тихонько играет «Старинная Гранд-опера», в которой Пэтси Клайн исполняет что-то грустное и тоскливое. «У тебя на уме».

– Мы же друзья, да, Тревис? – спрашивает она.

Он сидит за ней на английском. Они вместе курят за автомастерской, где сложены стопки старых шин школьных автобусов, внутри которых проросли сорняки. Она носит мужские рубашки и обтягивающие юбки безопасной длины – чуть ниже колена, – потому что директор на переменах ходит с линейкой и вылавливает девочек. Но ткань тонкая и гладкая, а сама юбка – старая, с нитками по краям. Из косметики на ней лишь ярко-красная помада. Она рассказывает о том, как ненавидит мать, которая стрижет людей у них на кухне, и отца, который работает на свалке бумажной фабрики.

– Почему ты ненавидишь своего старика? – спрашивает он как-то утром.

– Потому что он хочет меня трахнуть, – отвечает она. – Но не может из-за мамы, она ему не дает.

Тревис ничего не отвечает. Она продолжает рассказывать о неизвестных ему певцах, про то, как хочет запрыгнуть в поезд на запад и уехать автостопом в Калифорнию. Они сидят и курят, а он слушает, думая про ее красивую большую грудь – какая и должна быть у девушки, обреченной на неприятности. Однажды осенью он пригласит ее на ярмарку. Она пожмет плечами и согласится.

– Мне понравилось кататься с тобой на колесе, – говорит он.

– Ага, – отвечает она. – Еще бы тебе не понравилось.

Она задирает юбку, и он видит, что у нее все колени исцарапаны и покрыты синяками, как у мальчишки.

– И мне нравится мой ремень, – говорит он.

– Он тебе идет. Может, когда-нибудь тоже сможешь прикупить себе здоровенную пряжку.

– Не знаю, – говорит он. – Может, мне и обычного хватит.

– Знаешь, я девственница.

Он кивает, хотя вовсе этого не знал. Больше того – подозревал противоположное.

– Я тоже девственник, – говорит он.

– Ну еще бы, – сказала она. – Когда мы это сделаем, у меня пойдет кровь.

– Знаю, – говорит он.

– Но прежде чем сделаем, нужно еще кое-что. Я про это читала в журналах, которые мой старик получает по почте. Их присылают в коричневой бумаге, чтобы не было видно, что там, но я знаю, где он держит их у себя в комоде. Там есть фотографии и все такое. Тебе для этого нужно снять ремень.

С колотящимся сердцем он расстегивает ремень. Вынимает его из джинсов. Кладет, точно подношение, на сиденье между ними. Она купила этот ремень в палатке неподалеку, где бородатый старик натянул его на большом плоском камне и поочередно проштамповал каждую букву имени Тревиса, а потом аккуратно покрыл их лаком. Она наблюдала за этим, не говоря ни слова и завороженно глядя широко раскрытыми глазами, в которых отражались бегающие огоньки соседнего тира и бассейна с уточками.

Она снимает свитер через голову, делает ловкое движение за спиной, и ее грудь тотчас свободно вываливается из расстегнутого лифчика, и есть в ней что-то одновременно нежное и нелепое. Под ключицей у нее – родинка. Она берет ремень с сиденья, вытягивает во всю длину и щелкает им – звук его оглушителен в тихом салоне, – и легонько обматывает вокруг своих плеч.

– Сделаешь, что скажу? – спрашивает она.

– Сделаю.

– И когда скажу.

Еще кивок.

– Иди сюда, – говорит она, – и узнаем, каково это.

Он подбирается к ней через сиденье.

В конце ремень затягивает ее горло на четвертом отверстии. Он возится с застежкой, пока она возится с его джинсами. Она берет его в рот, всего на секунду, а потом отстраняется, поворачивается на сиденье и задирает юбку выше бедер и предстает перед ним без трусиков – будто собака, которая хочет, чтобы ее трахнули. Он видит ее, чувствует ее запах и вскоре оказывается в ней, вонзается с силой, и она кричит, и у нее идет кровь.

– Ой, больно, – говорит она, – ох, туже. Туже…

Он стягивает ремень. На одно отверстие. И еще на одно.

– ТУЖЕ!

Уже туго, насколько возможно.

Он входит в нее, ее руки крепко прижимаются к оконному стеклу, ее тело сотрясается в судорогах, и он поначалу думает, что у девушек это происходит вот так, но когда он выходит и падает на рулевую колонку, скользкий после нее и поникший, она поворачивается в кресле, взмахивает руками. Лицо у нее разрумянилось, глаза выпучены. Он видит, что ей нехорошо, что она умирает, и смотрит на нее несколько секунд, пораженный тем, что натворил: его причиндал снова твердеет при виде ее – а потом она ослабляет ремень и падает на сиденье, резко втягивая ртом воздух, у нее выступают слезы.

Он пытается обнять ее, но она его отталкивает. Она пытается заговорить, но не может. Это и к лучшему, думает он. Наверняка она ничего приятного не сказала бы.

Они застегивают одежду, почти ничего не говоря. Они опускают окна, наполняя салон свежим воздухом. Он подвозит ее к трейлерному парку, где она живет, и они несмело прощаются, даже не поцеловав друг друга. Он подъезжает к своему дому с включенными фарами в начале первого, надеясь, что его старик не подстерегает его в комендантский час. Он входит в потемневший дом, свет нигде не горит, и он понимает, что ему повезло. Старик спит.

Он прокрадывается в свою спальню, стягивает с себя джинсы, рубашку и ботинки. Вынимает из джинсов ремень и сворачивает его в тугой клубок. Кладет на прикроватную тумбочку так, чтобы можно было прочесть первые буквы его имени: Т, Р и Е. Остальные не видны из-за изгиба ремня. Он думает о выражении ее лица, когда она в ужасе вытаращила глаза – в них каким-то образом стоял мудрый, знающий взгляд, – и вспоминает свою мать и ее неуемный смех, кровь, стекающую по ее лицу. «В смерти есть секрет», – понимает он и засыпает поверх одеяла на своей узкой кровати. Прохладный осенний ветерок шуршит шторами у открытого окна.

Перед рассветом отец врывается в его комнату, стаскивает его с кровати и швыряет в стену. Он едва успевает проснуться, когда стариковский кулак зажимает его левое ухо – ощущение такое, будто жалит оса. Зажимает локтем ему горло, выбивая весь воздух из легких.

– Ты во что вляпался? У меня кровь на сиденье пикапа. Кровь, Тревис. Что ты натворил?

– Это была девушка, пап, просто девушка.

– Натворил что?

– Ничего… мы просто… просто…

Но вдохнуть воздух не удалось.

– Просто девушка, – произносит отец.

Тревис моргает.

– Просто девушка.

Он убирает локоть, и Тревис съезжает по стенке, кашляя и отплевываясь. Отец отступает и садится на край кровати. Замечает на тумбочке ковбойский ремень, который девушка купила Тревису на ярмарке. Отец смотрит на ремень, на имя сына на нем. Берет его и скручивает у себя в руке.

– Ты был с девушкой, – говорит он. – В моей машине.

Тревис садится на пол, вытягивает ноги перед собой.

– Мы не собирались. Просто так получилось.

– Все всегда собираются, малой, – отвечает отец. – Ты собираешься. Она собирается.

Тревис знает, что будет дальше. Хорошо знает. Он подтягивает ноги к груди и отворачивает от отца голову.

Пружины кровати скрипят, когда старик встает, и ремень обрушивается на голые ноги раз, другой, третий.

После третьего остается рубец, и идет кровь.

– Иногда ты напоминаешь мне ее, знаешь ли, – говорит старик. – Напоминаешь что-то мерзкое, что было в ней. – Он бросает ремень на пол и выходит из комнаты.

Позднее, когда он уверен, что старик не вернется, Тревис перебирается с пола на кровать, горло распухает, ноги горят, в груди болит от слез. Он лежит на своей узкой кровати, на стенах развешаны постеры ковбоев, динозавров и фотографии планет, этой галактики и всех тех, что за нею, – крошечные, лишенные смысла бесконечные спирали.

1968

Дым расступается, и над хребтом вздымается утро. Они спускаются с гор и входят в брошенную деревню. Деревню-призрак. Они уже видали такие прежде, поэтому двигаются теперь не спеша, просчитывая каждый шаг, с пальцами на курках. Некоторые несут свои М-16, низко прижимая к бедрам, точно ковбои с винчестерами. У одного в самом деле при себе есть винчестер – присланный отцом из Северной Дакоты. Все называют этого парня Тексом, хотя вообще единственный здесь, кто родился и вырос в Техасе, это сам Тревис. Но Тревиса все зовут Тревисом. Он никогда не заслужит себе имя вроде Текса или Большого К. Он этого и не хочет.