Чарльз Портис - Железная хватка

Видать, пережевывал то, что ему Лабёф сказал сгоряча насчет его воинской службы. Говорил он все громче и громче, но уже трудно было понять, по-прежнему ли он сам с собой толкует или же к нам обращается. Мне сдается — помаленьку и то и дру­гое. На одном долгом подъеме он с лощади упал, но быстро вскочил и опять сел верхом.

— Это ничего, ничего, — бормотал он. — Бо ос­тупился, вот и все. Устал. Это ж вообще не склон. Я чугунные печки затаскивал на подъемы покру­че — и свинину тоже. Как-то потерял четырнадцать бочек свинины на уступе не сильно круче вот этого склона, а старый Кук даже глазом не моргнул. Я ничего себе погонщик был и с мулами всегда мог договориться, вот с волами — другое дело. С рогатым скотом так не сыграешь, как с мулами. Соображают туго, неповоротливые да никак их не остановишь. Я этому не сразу выучился. А свинина тогда уходи­ла влет и по хорошим ценам, но старина Кук честно торговал, он с меня оптовую взял. Да, сэр, и платил щедро. Сам зарабатывал и не возражал, когда у него работники деньгу зашибают. Я вам скажу, сколько он наваривал. Был год, когда он заработал пятьдесят тысяч долларов на этих фургонах, вот только здо­ровье подкачало. Вечно какие-то немочи. Весь скрюченный, шея не гнется — оттого, что «ямайскую им­бирную»[83] пил. Смотрел на тебя все время исподлобья, вот так — волосы на глаза падали, — если не лежал при этом, а слегал этот висельник часто, я ж говорю, и волосы при этом густые, темные, ни во­лоска не выпало, пока в ящик не сыграл. А умер он, само собой, совсем молоденьким. Только на вид ста­рый. У него при себе, помимо своего дела и тягот его, всю жизнь ленточный червь был, двадцати одного фута длиной, вот это его и состарило преж­девременно. И прикончило в конце. А ведь про чер­вя никто даже не знал, пока он не умер, хоть и лопал он, как батрак, пять-шесть добрых обедов в день съедал. Будь он сегодня жив, так я, наверно, до сих пор бы с ним ездил. Да, точно, ездил, и деньги в банке у меня были бы. Но как только у него всем жена стала заправлятъ, мне пришлось пускаться на­утек. Она говорит: «Ты ведь не можешь меня так бросить, Кочет. От меня все погонщики ушли». Я ей так говорю: «Не могу? А вот погляди, как я не мо­гу». Нет, сэр, никакой мне возможности не было на нее работать, и я ей так и сказал. В женщинах ни грана щедрости. Только себе все загребают, а ничего не отдают. И не верят никому. Боже праведный, как же не любят они с тобой расплачиваться! Ты на них один, как два мужика, пашешь, а они, дай им волю, еще и кнутом тебя будут подгонять. Нет, сэр, не для меня это. Никогда. Не станет мужчина на женщину работать, если только у него мозги, а не просто­кваша,

— В Форт-Смите я тебе то же самое говорил, — сказал Лабёф.

Не знаю, намеренно ли техасец так против меня выступил или нет, но если да, то с меня его заме­чание — «как с гуся вода». У пьяного же что на уме, то и на языке, но даже так я понимала, что Кочет не про меня говорил, когда по пьяной лавочке ополчился на женщин, — с теми-то деньгами, что я ему плачу. Я б его на месте осадила, сказав, к примеру: «A как же я? Что с теми двадцатью пятью долларами, что я вам дала?» Но ни сил, ни склонности с ним препираться у меня не было. Что с пьяного возьмешь, что дурака на место ставить?

Я думала, мы уже никогда не остановимся,— уж чуть до Монтгомери в Алабаме не доехали. Мы с Лабёфом время от времени перебивали Кочета и спрашивали, сколько нам еще ехать, а он отвечал:

— Уже недалеко, — и начинал новую главу свое­го долгого и полного приключений жизнеописания. В этих скитаниях ему много драк и тягот выпало.

Когда же мы наконец остановились. Кочет толь­ко и сказал:

— Сдается мне, хватит.

Времени уж было далеко за полночь. Мы вы­ехали на более-менее ровное место где-то в сосно­вом лесу, росшем по склону, — только это я и су­мела различить в потемках. Я так устала и занеме­ла вся, что двух мыслей связать не могла.

Кочет сказал, что, по его расчетам, мы проехали пятьдесят миль — пятьдесят! — от лавки Мака­лестера и теперь от нас до бандитского убежища Счастливчика Неда Пеппера мили четыре. После чего завернулся в свою бизонью накидку и без це­ремоний захрапел, а Лабёф остался пристраивать лошадей.

Техасец их напоил из фляг, накормил и стрено­жил. Седла оставил — для тепла, — а узду распус­тил. Бедные лошадки совсем притомились.

Огонь мы не разжигали. Я на скорую руку по­ужинала галетами с беконам. Галеты уже совсем засохли. Под клочками снега лежала подстилка из хвои, и я руками нагребла себе побольше, чтобы на земле получился лесной матрас. Хвоя была гряз­ная, ломкая и сыроватая, но все равно постель у меня вышла лучшая за все путешествие. Я завер­нулась в одеяла и дождевик и поудобнее устрои­лась в этой хвое. Зимняя ночь стояла ясная, и я разобрала на небе сквозь ветки Большую Медве­дицу и Полярную звезду. А луна уже закатилась. У меня болела спина, ноги все распухли, и я так вымоталась, что руки дрожали. Потом дрожь уня­лась, и я вскоре унеслась в «сонное царство».

Наутро Кочет зашевелит­ся, еще солнце не успело выйти на востоке из-за тех гор, что повыше. Казалось, ему все нипочем, хоть мы вчера и ехали без передышки, хоть и пил он чрезмерно, а потом почти не спал. Теперь Кочет захотел кофе и развел костерок из дубовых веток, вскипятить себе воды. Дьпиа от костра было чуть — белые космы его быстро рассеялись, но Лабёф все равно сказал, что это глупое барство, раз мы так близко подошли к добыче.

А я будто едва глаза сомкнула. Воды во флягах оставалось на дне, и умыться мне не дали. Я взяла парусиновое ведерко, положила в него револьвер и отправилась вниз по склону искать ключ или ручеек.

Поначалу склон был пологий, а потом довольно круто обрывался. Кусты здесь стали гуще, и я за них цеплялась, чтоб не скатиться. Спускалась все ниже и ниже. Почти достигнув дна и с ужасом ду­мая, как придется карабкаться обратно, я услыхала плеск и какое-то фырканье. Первая моя мысль бы­ла: «Это еще что такое?» А потом я вышла на бе­режок. И на другой стороне ручья человек поил ло­шадей.

И человек этот был не' кто иной, как Том Чейни!

Без труда можно вообразить, что я остолбенела при виде этого приземистого убийцы. Он меня по­ка не заметил и не услышал — лошади фыркали слишком шумно. Винтовка у него была закинута за спину на этой его веревке. Я уже собралась бы­ло повернуться и бежать оттуда, но как к месту примерзла. Стояла столбом.

Потом он меня увидел. Вздрогнул и быстро пере­хватил винтовку. Наставил ее на меня и приглядел­ся с той стороны ручья.

И говорит:

— Так-так, а ведь я тебя знаю. Тебя зовут Мэт­ти. Ты маленькая Мэтти, счетоводка. Подумать только. — Ухмыльнулся и опять закинул винтовку за плечо.