Дороти Джонсон - Человек по имени Лошадь

Лето в этом году выдалось щедрое: большие стада бизонов в прериях, значит, вдоволь мяса, одежды и шкур для типи. У кроу было много лошадей. Племя процветало, люди были богаты и довольны. Если бы не постоянная погоня мужчин за славой, людей в племени было бы значительно больше, думал пленник. Воины буквально рвались навстречу смерти, а когда кто-нибудь из них погибал, все племя погружалось в скорбь и взывало к своим богам об отмщении.

Все лето пленник был лошадью, послушно неся свое бремя, старательно и терпеливо. Он постоянно напоминал себе, что должен быть покладистее других лошадей, так как не может пустить в ход ни копыта, ни зубы. Помогая старухе навьючивать лошадей для перекочевки, он говорил: «Тпру, братец, тебе же лучше, если не противишься!» Большие глаза лошади смотрели понимающе, и ему становилось легче — ведь никто другой его не понимал. Но и среди лошадей он не чувствовал себя равным. Убежав, лошади могли сами позаботиться о себе, он же, вырвавшись на волю, попросту умер бы от голода и холода. Он завидовал даже лошадям!

Иногда он сам вызывался помочь, но у него не было ни навыков, ни сноровки в бесконечной женской работе, а к мужской его не допускали и не брали с собой на охоту. Когда племя меняло место, он нес с женщинами тюки, а собаки перетаскивали небольшую поклажу на волокушах из жердей.

Индеец, взявший его в плен, жил как лорд, на что имел, конечно, полное право: охотился вместе с такими же лордами, посещал долгие церемониальные собрания с пением и ритуальными плясками, отдыхал в тени со своей смазливой женой. У него были только две заботы: охотиться на бизонов и добывать славу. Он стоял так высоко на общественной лестнице, что мысль о соперничестве даже не приходила в голову.

Однажды произошло сразу несколько важных событий, внушивших пленнику мысль, что он сможет когда-нибудь снова стать человеком. Это случилось в тот день, когда он вдруг обнаружил, что начал понимать язык кроу. Четыре месяца слышал он эту речь, звучавшую день и ночь, в радости и в горе, ритуальных песнопениях, серьезных беседах и перебранках, но все это были просто звуки, не имевшие для него никакого смысла.

В тот особенный день ранней осени обе молодые женщины отправились к реке, и одна из них, обернувшись, сказала что-то старухе. Пленник вздрогнул. Он понял! Она сказала, что идет купаться. Это понимание пришло так внезапно, словно у него вдруг отложило уши. Прислушавшись, он даже уловил отдельные фразы и обрывки разговора из того, что раньше казалось бормотанием.

В тот же день старуха вынесла из типи и бросила перед ним на траву пару новых мокасин. Он не верил, что она может сделать для него что-нибудь просто так, по доброте, но, дав ему мокасины, она так или иначе проявила доброту, пусть даже это была забота о своей собственности.

Отважившись поблагодарить ее, он собрал небольшой букет блеклых осенних цветов и понес их старухе, которая сидела на корточках у входа в типи и выделывала бизонью кожу куском железа, привязанного к кости. Руки ее были ужасны: на большинстве пальцев не хватало первых фаланг. Он почтительно поклонился и протянул цветы. Старуха глянула на него из-под лохматых косм, потом уставилась на цветы, наконец, выбила их у него из рук и, пронзительно хихикая, побежала к соседям. Он слышал, как она визгливо смеялась вместе с другими женщинами.

Он расправил плечи и смело направился туда, где подростки стреляли в цель из луков. «Покажите, как это делается», — сказал он по-английски. Мальчики нахмурились, но пленник протянул руку, настойчиво и требовательно, и один из них дал ему лук и стрелу. Когда он промахнулся, мальчики захохотали.

Вообще индейцев нетрудно было развеселить, если они, конечно, не были сердиты. Им смешно было смотреть, как он забавляется с мальчишками, стреляя из лука. Но спустя несколько дней он жестами выпросил у старухи лук, которым ее сын больше не пользовался. Потом он начал разыскивать старые стрелы. Старуха хихикала над его «меткостью» и созывала соседей позабавиться.

Научившись понимать слова, он смог различать людей по именам. Имя старухи было Сальная Рука, ее дочь — Хорошенькая Важенка, имени другой молодой женщины он не понял, потому что не знал таких слов, сына старухи звали Желтая Рубаха.

Понемногу он стал говорить, и уже не был так одинок. Раньше с ним никто не разговаривал, ведь он все равно ничего не понимал. Однажды он спросил старуху:

— Как меня зовут?

Не зная своего имени, он ощущал свою неполноценность. Старуха пожала плечами, и он понял, что у него нет имени.

— Меня зовут Лошадь, — сказал он. — Лошадь.

Она кивнула. С тех пор индейцы, если им случалось обращаться к нему, звали его Человек-Лошадь. Вообще-то им было все равно.

Теперь Человек-Лошадь нередко отлучался из лагеря, кроу достаточно доверяли ему. Он мог бы даже бежать и при невероятной удаче добрался бы до какого-нибудь форта или фактории, но приближалась зима. Бежать без лошади он не решался. Нужна была одежда и оружие получше того, что у него было, да и владел он им еще недостаточно хорошо. Украсть все эти необходимые вещи он не осмеливался, так как был уверен, что его догонят и, конечно, поймают. Оставалось одно: переждать зиму, и он настроился на это, мечтая о тепле и уюте родного дома, который ждал его в Бостоне.

Однажды холодной ночью, когда все уже легли спать, он тихонько прокрался в типи. Даже лошадь старается найти укрытие от ветра! Старуха заворчала на него, но не прогнала.

Если он держался в стороне и не путался под ногами, его терпели.

К этому времени Человек-Лошадь начал понимать, чем семья, которой он принадлежал, отличается от других. Судьба была жестока к этой семье. В короткой злой перепалке какая-то женщина сказала старухе с насмешкой: «У тебя нет родных». Возмущенная старуха бушевала несколько минут, перечисляя храбрые дела отца, дядей и братьев. Она напоминала обидчице о своих четырех сыновьях, на что услышала в ответ презрительное: «Где они?»

Позже он нашел ее в стороне от типи. Сидя на корточках, она раскачивалась взад и вперед, стонала и выла, глядя на свои изуродованные руки. Человек-Лошадь уже знал многое. Оплакивая погибших родных, кроу в знак траура нередко отрезали себе суставы пальцев. Старухе пришлось оплакивать многих.

Впервые в нем шевельнулось что-то похожее на жалость, но он подавил это чувство, подобно тому как подавлял гнев и другие эмоции, которые не мог себе позволить. Он только подумал: «Что за истории я расскажу, вернувшись домой!»

Из селения потянуло запахом животных, мяса, прогорклого жира. Он презрительно сморщил нос. Потом посмотрел на свои голые, дрожавшие от холода ноги и с испугом подумал, что положение его не изменилось, он все еще только лошадь.