В долине солнца - Дэвидсон Энди

Чулан распахивается настежь.

Она держит лампу, и свет отбрасывает огромную и скрюченную тень бледного незнакомца на потолок. Он ухмыляется ей, зубы у него такие белые, каких она в жизни не видела. Он стирает красноту с лица тыльной стороной ладони, пока в комнате позади него бушует пыль с песком.

– У тебя и твоего брата просто восхитительные тайны, – говорит он.

Он протягивает руку и хватает ее за запястье, у нее учащается пульс. Он рывком поднимает ее на ноги и тянет к себе. От него неприятно пахнет, когда он вытаскивает ее из чулана, отнимает лампу, а дом трещит и стонет под весом темного облака, грохочущего над ним.

Незнакомец ведет ее в коридор, воздух здесь такой плотный, удушающий. Она краешком глаза замечает тело на полу кухни, ноги в комбинезоне…

Мэттью, о, Мэттью, нет

…и вот он тащит ее в спальню, где Джон с Люком ютятся в кроватке, старший брат обхватывает руками младшего.

Бледный, не выпуская ее запястья, улыбается кровавой улыбкой, его рот выглядит щелью с зубами на лице, которое в свете фонаря напоминает гниющий череп, обтянутый кожей. Она стоит, застыв от ужаса. От прикосновения бледного. И от его голоса.

– Позволь мне кое в чем тебе признаться, дитя, в том, о чем твое неопытное сердечко уже догадалось, – говорит он. – Я призрак в этом старом мире. Мой якорь здесь – это кровь. – Он проводит ногтем указательного пальца правой руки поперек ее горла, и ноготь у него длинный, желтый, испачканный чем-то черным и плохим.

– Смотри на меня, Руби Гудвин. Смотри на меня, прелестное, потерянное дитя. И знай радость моего вида.

Он ставит фонарь на ближайший комод и шагает к мальчикам, сжавшимся на соломенном матраце. Люк начинает плакать. Джон кричит сестрино имя, и последнее, что она видит перед тем, как фигура бледного заслоняет его, это глаза брата – широко распахнутые, исполненные ужаса.

Ей самой хочется закрыть глаза, но она не может. Она должна подчиниться негласному приказу незнакомца – и смотреть.

Она видит, как в руке бледного появляется лезвие – короткое и кривое.

Видит, как дергается нога брата.

Рука Джона стучит незнакомца по плечу.

И кровь. Кровь обильно хлещет на простыни.

Затем он приближается к ней, и его лезвие касается ее кожи – там, где плечо соединяется с шеей, – и рассекает плоть. Она чувствует боль, стоя там и глядя на все, что осталось от Джона, на кровати, и на Люка, который плачет на груди мертвого. Кровь струится из ее шеи, течет по ключице, попадает под платье, в ложбинку между грудей. Она не шевелится, когда бледный прикасается губами к ее коже и нашептывает свои обещания: что страха, который рос внутри нее с того дня, когда они совокупились с Мэттью в амбаре, больше не будет, и что поцелуй бессмертия не закончится никогда…

ложь, все ложь, он лжец

…а единственной радостью, что будет ей нужна, станет горячая, чистая кровь.

Она закрывает глаза – ей кажется, будто она на краю пропасти, – а он вскрывает ножом себе левую руку. Его холодная кожа касается ее губ, словно огонь, когда он грубо прижимает свою рану к ее лицу. Он смеется, и его смех сливается с ревом ветра. Она возвращается в этот мир и понимает, что должна сделать, и что он ей велит, и хватает его руку и впивается в нее, будто странница в пустыне, вдруг нашедшая реку.

Буря снаружи бушует над дощатым домиком, а песок собирается у стен и окон удушающими наносами. С двери амбара слетают крупицы краски, а лошади за ней ржут в тесной темноте.

Она просыпается в затхлом, пахнущем маслом углу. Тусклый свет. Ритмичное покачивание. Гром и молния снаружи. Ужасный высокий скрежет, металла по металлу. Вагон. Ее глаза привыкают к темноте. «Я на поезде. Давно ли? – гадает она на тяжелую голову. – Как я сюда попала?» В эту минуту она не помнит ничего.

Она видит его: бледного, в потрепанном пиджаке, он сидит в дальнем конце вагона на перевернутом ящике из-под яблок, он сгорбился и дрожит. Она вспоминает почти все.

Мэттью и Джон. Мертвые.

Улыбка в свете лампы. Отвратительная, тошнотворная ухмылка.

Нож.

Кровь.

Бледный сидит, у него в ногах стоит лампа, в руках он держит колоду карт. Он поочередно бросает карты в свой перевернутый цилиндр. Каждая третья или четвертая аккуратно попадает в шляпу. Остальные собираются на соломе вокруг. Сам он – живой труп. Белки его глаз пронизаны красными прожилками, темные зрачки – молочного цвета. Вены пульсируют, будто на висках у него под кожей копошатся черви.

Она садится, прямо, прислонившись к стене вагона.

Но Люк, маленький Люк. Он не мертв. Па вернется и найдет малыша. Откопает крыльцо от наносов после бури и найдет плачущего, голодного малыша. Потеряно еще не все.

Думая об этом, она прикасается к своему животу и чувствует что-то липкое между бедрами…

нет, о нет, нет, нет

…и понимает: жизнь внутри нее пропала, будто случившееся задушило ее, точно как сама буря обошлась с их домом.

Она издает низкий скорбный звук, и тот затухает в тишине.

Бледный несколько мгновений смотрит на нее, затем встает с ящика и исчезает в тени, пошатываясь от качания вагона на рельсах. Она слышит какую-то возню, и вскоре бледный возвращается в круг света рядом с ящиком. Он неуклюже приближается к ней, волоча за собой ее живого братика. Мальчик одет только в нижнее белье, его лицо грязное, все в разводах от выплаканных за ночь слез, к пухлым босым ножкам липнет сено. Бледный приподнимает мальчика на сгибе локтя. Он забирается рукой в свой поношенный пиджак, достает короткий кривой нож и – прежде чем Руби удается обрести голос, чтобы вымолвить имя брата, – перерезает ему горло. Тельце мальчика падает на доски, но ножки еще дергаются.

Она знает, что ей следует кричать. Вопить во весь голос. Что это должно каким-то образом ее сломить. Но она лишь смотрит на перевернутое личико брата, круглое, булькающее, и чем дольше она смотрит в его угасающие глаза, тем менее человечной себя чувствует. Сама ее душа вытекает из ее тела, точно как жизнь мальчика уходит из его. И что-то другое, осознает она, заполняет пустоту.

– Ешь, – приказывает бледный. Затем возвращается к своему ящику и, усевшись на него, смотрит на нее. Странный выжидающий взгляд на землистом лице. Будто она – бродячее животное, которое нужно приручить.

Она не шевелится. Приникает к щеке брата, кладет ладонь ему на грудь – поднимающуюся и опускающуюся, но медленно, очень медленно. Она убирает руку и видит кровь у себя на кончиках пальцев. Ярко-красную, теплую.

– Ешь, – повторяет бледный. – За нас обоих. Верни мне мою силу, дитя.

А потом это случается – так же внезапно, как день обращается в ночь: в ней пробуждается голод. Он стряхивает с нее сон и выбирается из своей пещеры в ночь, новый, кипящий, и поднимается к звездам с холодным безразличием, ведомый лишь одной убийственной целью.

Она прикасается пальцем к губам.

«Что я такое? – задумывается она. – Что я за зло?»

И она ест.

Новый Орлеан

Лишь кровь делает нас настоящими.

Мысль является ей во сне, как последнее видение, вспыхнувшее посреди тьмы. Она просыпается, свернувшись под грубым одеялом в узком гравийном проходе между двумя могилами. Вдали на шоссе I-10 грохочут машины, пурпурное сумеречное небо дугой протягивается над кладбищем. Тот же сон, что вчера ночью, и позавчера тоже: она стоит на крыльце фермерского дома, где ветры носятся над равнинами и сотрясают стены. Одну руку она прижимает ко лбу, щурясь от безжалостного солнца на простирающиеся вдаль посевы, которые погибают из-за нехватки воды и денег. Вскоре на поля, заслонив дневной свет, хлынуло большое черное облако, состоящее из верхнего слоя почвы и похоронившее тракторы, амбары, дома и людей. На дворе 1935 год, она – девочка по имени Руби, и тем летом не выпадает дождь. Только ветер, солнце и пыль. И высокий худой незнакомец, бредущий издалека по дороге, с бурей за спиной. Ее бледный.