Томас Берджер - Маленький Большой Человек

Вот я и шагнул через раскачивающиеся двери на крыльцо, сплюнул и говорю:

– Ты ждешь меня?

Он какую-то долгую напряженную минуту сверлил меня этим своим хладнокровным взглядом, но потом внезапно сменяет гнев на милость и говорит:

– Идем, дружище, позавтракаем вместе.

Уже за бифштексом, яйцами и жареной картошкой Бешеный Билл сказал:

– Всякий, кто хорошо играет в покер, навроде тебя, непременно должен научиться быть с оружием на ты.

Не знаю, говорил он это с насмешкой, или серьёзно: я даже и не сообразил сразу, с какой это стати он предложил давать мне уроки за так. Но как бы там ни было, я согласился. И этим мы стали заниматься каждое утро после игры. Обычно сначала мы с ним завтракали, а потом ехали за город и упражнялись. И я понял, что несмотря на то, что столько лет ношу револьвер, а было при случае и пускал его в ход, но рядом с Хикоком я обращаюсь с оружием как самый зеленый салага.

Он мне много чего рассказывал о технических особенностях разных револьверов и прочих пушек, кобур, патронов и так далее и о тому подобном, но больше всего мы практиковались, упражняясь в прицельной стрельбе, с одной стороны, а с другой – шлифуя навыки мгновенно выхватывать оружие. Я догадался, что прежде, чем он стал брать меня с собой, он всё равно ездил сюда сам, потому что ганфайтеру, как и хорошему пианисту, требуется постоянно упражняться, чтобы не потерять беглость пальцев. А вот какие упражнения с этой целью он обычно делал: через горлышко бутылки загонял внутрь пробку, это – раз, и раскалывал ребром монеты пулю на две части – два; причём в обоих случаях с расстояния двадцать-тридцать шагов и из исходного положения – револьверы в кальсонах. Вот как это происходило: я на уровне груди держал серебряный доллар, потом ронял его, и прежде чем монета падала на землю, Билл успевал выхватить свой револьвер, выстрелить и попасть в монету, да так, что мягкий кусок свинца диаметром 0,45 дюйма, как масло ножом, разрезался на две равные половины.

Наверно, в первые свои тридцать попыток, я даже не попал в доску, на которую падала монета, а что до бутылки, то тут у меня чередовались то перелеты, то недолеты. Ну, а потом я добился того, что все время мазал на какие-то шесть дюймов, и вечно вправо от цели. Вот я и внес коррективы в свою технику ведения огня – взял левее, и в одно прекрасное утро, уже в конце первой недели, таки открыл счет попаданиям. Было это в упражнении с долларом, а несколько попозже удалось мне и загнать пробку в бутылку – это оказалось ещё легче. Но я никак не мог уразуметь, что за прок в том, что ты лучше всех стреляешь или быстрее чем другие успеваешь обнажить оружие, если потом на деле это не применять. Вот взять, например, Бешеного Билла: единственное на что он мог сгодиться с этим своим умением, так это стать блюстителем порядка и патрулировать на улицах какого-то коровьего городка в надежде, что какой-нибудь буян окажет ему – властям – сопротивление, так что он против этого нарушителя спокойствия спокойно сможет применить оружие. Такой как он, даже не сможет стать бандитом, потому как для бандита главное разбой и грабежи, а не забавы с оружием или как в случае с Джонни Психом и его бандой, для которых все удовольствие – убить или поизмываться над беззащитным человеком. То есть, они хотят чего-то конкретного. Но быть ганфайтером, только если, конечно, серьёзно быть,- это значит быть поглощенным одной идеей. По сути это не что иное, как бесконечная проверка утверждения: Я ЗАТКНУ ТЕБЯ ЗА ПОЯС.

Наверное, это дело чести, ведь тут всё равно, какого ты размера или веса, ведь с «кольтом» в руке окажутся в одинаковых условиях и верзила и лилипут. Вся загвоздка только в том, а что это дает, если узнаешь, кто кого Шайен заткнул за этот самый пояс…

Вот о чем стал я подумывать, потому что не успел я поднатаскаться как следует в этом деле, как Хикок мне и говорит:

– Конечно, стрельба по бутылкам это ерунда. Что-либо доказать может только поединок лицом к лицу. Вот, например, я знавал отличных стрелков, которые, выйдя против человека, едва отличавшего мушку от курка, цепенели, подставлялись и умирали ни за понюшку табаку.

В покер я теперь играл ежедневно, причём всю ночь напролет, и, наверное, лишним будет говорить, что с помощью перстенька-зеркальца я уходил домой не с пустыми руками. Сейчас я уже не был настолько неосторожным, чтобы столько выигрывать за раз. После того первого вечера, который для меня мог плохо кончиться, я поубавил прыти: так если в один вечер я выигрывал двадцать долларов, а во второй – тридцать, то на третий я урезал выигрыш аж до пятнадцати зелененьких. Если же выигрыш достигал более-менее крупной суммы, скажем, в пятьдесят долларов за ночь, то я как-то пытался все это компенсировать на следующий вечер и спускал долларов эдак пять, а то и шесть. В целом я зарабатывал неплохо, но не настолько, чтобы это кололо людям глаза и вызывало подозрение, хотя, конечно, любое везенье в карты способно породить недоверие и сомнение в тех, кому не повезло. Но я со своим перстеньком действовал умело и если мои противники меня в чем-нибудь и подозревали, так это в каких-нибудь банальных трюках вроде туза в рукаве, «сдачи второй» или там под-' тасовке, или в крапленой карте – а в этом я был неповинен и неопытен, как малое дитя.

Потом, после игры, обычно я упражнялся в стрельбе, а потом уж возвращался в отель, где как раз успевал к подъему Амелии, к часам так около восьми. Я делал вид, что и сам лишь только встал, и мы вместе потягивали кофеек, который подавали нам в гостиную между нашими опочивальнями. Это было, правда, великолепно и ей, как мне кажется, нисколько не приелась эта новая жизнь, чего, честно говоря, поначалу я боялся; и мне она, такая жизнь, была по средствам, так что остаток утра мы коротали, расхаживая по дорогим дамским магазинам, где она накупала платьев, туфелек и шляпок, а потом днем обычно нанимали экипаж и разъезжали в нем, либо же бродили по аллеям парков, а как наставал вечер, то время проводили ещё более благородно: были в концертах всяких там пианистов или скрипачей, на вечерах декламации и тому подобном.

А в промежутке между всем этим и едой я изощрялся малость подремать; но мне тогда немного надо было. Мне было 29 лет. Я был в расцвете сил. У меня было чьим перевоспитанием заняться и у меня было кого обирать, я был знаком с Бешеным Биллом, я недурно зарабатывал, отменно ел, шикарно одевался.

Но главным была все же моя любовь к Амелии. Для нее чего бы только я ни сделал. Она превращалась в такую светскую даму, что очень скоро, как мне кажется, я мог бы привести ее в заведение Долли и никто бы там ни за что на свете ее не признал. И дело не только в шикарных шмотках, а прежде всего в том, что она из картинок в журналах да наблюдая за светскими женщинами в лучших местах Канзас-Сити, куда я водил ее, переняла самый элегантный способ как себя держать. Ну, прежде всего у неё была тонкая, изящная, как тростинка, шейка, и теперь она несла свою голову с великолепной копной рыжеватых волос, прелестно и хитроумно уложенных с помощью черепаховых шпилек и янтарных заколок подобно дивному птичьему гнезду над мраморной колонной.