Без веры и закона - Марион Брюне

Секунды не прошло, как я уже лежал распластанный на земле, а пальцы Эб сдавили мне горло.

— Нам с тобой, парень, придется проехать вместе часть пути. Не способен учиться жить — так научись хотя бы держать язык за зубами. Ты хорошо меня понял?

Должно быть, я глядел на нее с испугом. А еще меня снова одолел стыд. Эб отпустила мою шею и вернулась на место так же стремительно, как на меня накинулась. Взяла кружку и уставилась на огонь. Я растирал шею и стискивал зубы, чтобы не застонать. Сам не знаю, почему я ей такое сказал. Меня не порадовало мое бегство от медведицы, мне оно было неприятно. Отец часто твердил, что я трус, а ведь он был представителем Бога на земле. Но Стенсон, понятное дело, плевать на это хотела. В общем, я сидел, думал, и мы одновременно повернули головы, услышав рядом в кустах шорох. Стенсон схватилась за винчестер. Я подумал о шерифе и его помощниках. И о Джефферсоне, гордость которого изваляли в навозной жиже, так что трудно даже себе представить, в каком он бешенстве.

Пригнувшись, Стенсон старалась разглядеть, кто там шумит. А я сам не знал, чего хочу. Появление шерифа, понятное дело, означало бы для меня освобождение, но стоило мне о нем подумать, и я пугался. Шум стих. Потом снова возобновился. Из кустов выкатились два черных клубка, они то продвигались вперед, то крутились вокруг себя, ложились, вставали… Не могли найти себе места. Эб отложила винчестер в сторону.

От цепкой хватки Эбигейл Стенсон болела шея, я встал на колени и закрыл лицо ладонями. Что-то во мне сломалось, когда я увидел двух маленьких зверушек, испарились злость, желание быть правым, и вдруг из глаз полились слезы, и я был им не хозяин. Медвежата потянули ко мне мордочки, а я ревел уже в голос, все громче и громче. В соплях, размазывая грязь и слезы по лицу, я, наверное, выглядел как мелкий мальчуган. Я ревел, а медвежата притихли и устроились неподалеку от нас. Я тоже завернулся в одеяло и лег спиной к костру. Слышал, как Стенсон вздохнула.

— Ничего тут не сделаешь, Гарет. Или она, или мы. Спи, завтра долгая дорога.

* * *

Через несколько недель после смерти мамы к нам приехала жить тетя Бетти. Мы с братьями вообще-то ей обрадовались. Своих детей у нее пока не было, и она как могла старалась скрасить нашу общую жизнь. Мягкая, как наша мама, но живее, веселее. В Бетти не было маминой покорности, которая походила скорее на безысходность. И маминой набожности — тоже. Бетти, которой мама приходилась старшей сестрой, горевала вместе с нами. Начала она с того, что выкладывалась на кухне по полной, стряпая для всех нас. Как будто верила, что, насытившись, мы утешимся. Мы помогали, нам нравилось хлопотать вместе с ней. Итан и я работали в поле, а после мы все собирались на кухне. Нильс и Эстер приходили из школы немного раньше нас. Ловкие руки Бетти не без нашей помощи пекли пироги с мясом, готовили рагу с зелеными помидорами и чесноком. У нас в доме запахло семейным уютом, какого мы прежде не знали. Бетти казалось, что она возвращает нам утраченное тепло, но на самом деле такой заботы в нашей жизни еще не было. Мы не стали меньше горевать о маме — никто не мог ее заменить, — но пухленькая молоденькая Бетти с ее энергией радовала нас и согревала. У Бетти был жених, и она часто со счастливой улыбкой говорила о будущей свадьбе. Она и вздыхала, и смеялась чему-то своему, и нам ее разговоры очень нравились. А когда возвращался отец, наше оживление, наш интерес к свадьбе Бетти сразу становились чем-то неуместным и постыдным. Мы не то чтобы начинали смеяться тише, мы переставали смеяться вообще. Одна только Эстер заливалась смехом с той младенческой радостью, какую отняла у нее мамина смерть.

Поначалу отец был доволен, что Бетти взяла на себя дом — стряпню, уборку, стирку. Что с ней нам спокойнее. Он был доволен, увидев, что жизнь опять вошла в привычную колею. Но Бетти была не такой, как мама, радость жизни в ней так и кипела. Однажды мы с Итаном услышали, как она ссорится с отцом.

— Я тебе запрещаю видеться с этим мужчиной у меня в доме, — объявил отец презрительно и категорично.

— За этого мужчину я выхожу замуж, — возразила Бетти.

— Ты живешь у меня. Не желаешь подчиняться моим правилам, значит, обойдусь без твоих услуг.

Остального мы не разобрали, хотя старались изо всех сил. Голос отца звучал грозно, голос Бетти становился все более жалобным и умоляющим. Но она не хотела сдаваться, хотя мы чувствовали: ей страшно. До сих пор отец никогда не поднимал на нее руку, но Бетти догадывалась, что он способен и на побои. Если кто-то не следовал его правилам по доброй воле, он заставлял подчиняться через боль. Мне удалось расслышать его последнюю фразу перед тем, как я снова улегся в кровать:

— Твоя сестра умела с собой справляться! Да, умела.

Бетти прожила у нас еще несколько дней. По тому, как она на нас смотрела, сколько от нее было ласки, по ее глазам на мокром месте и тоскливым взглядам в окно, на равнину, мы догадались, что она от нас уедет. Даже Эстер догадалась и цеплялась, упрямо и отчаянно, за ее юбки.

Когда Бетти уехала, мы стали совсем сиротами. Даже больше, чем сразу после маминой смерти. Бетти иногда приезжала повидаться с нами, но такого, как раньше, уже не было. Она смущалась, стеснялась своего положения молодой жены, чувствовала себя виноватой из-за того, что нас оставила. Эстер забиралась к ней на колени, и глаза Бетти наполнялись слезами: она жалела девочку, которая росла без матери. Бетти никогда не оставалась у нас надолго, она боялась нашего отца и уходила задолго до ужина, оставив на столе в кухне яблочный пирог или кукурузное печенье — приношение с мольбой о нашем прощении.

Город у нас под ногами

Глядя на сжатые губы Стенсон, на ее запавшие щеки, я догадался, что мы уже близко к цели. Взгляд у Эб тоже изменился — нет, прежние жесткость и цепкость в нем остались, — но он как будто заострился. Когда мы проснулись, медвежат не было. Я расстроился. Сел на лошадь, все тело ломило, но вида я не подал. Каменистая дорога забирала наверх так круто, что ехали мы не быстро, а