Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Вернувшись в номер, он вытащил из портфеля и полистал многострадальный сценарий свой — собственный свой сценарий большого художественного фильма, который сочинял несколько лет, возил с собой повсюду и мечтал поставить, но пока это было далеко, так далеко! Да, он хорошо написал его, весь фильм был уже как бы снят в его воображении, и было обидно и странно, что сценарий не утверждали — даже заявку не хотели принять! — но сейчас это не слишком огорчало. Придет еще время, если работа его достойна. Правильно, что он не идет на уступки. Он — написал, он фактически снял, и это пока самое главное. Фильм как бы уже существует в природе, пусть пока лишь для него одного. Лучше ли заложить душу, изменить себе, получить скорую постановку как будто бы твоего, а на самом деле вовсе не твоего уже? Он вспомнил еще одного знакомого, который, взяв хороший сценарий, многократно переделывал его по настоянию редакторов, добился-таки утверждения, но затем переделывал и снятый фильм, а в результате почти ничего не осталось в фильме от первоначального замысла… И все это называл он «тактикой и стратегией», чтобы добиться возможности снимать потом все, что он хочет, «безоговорочно». Однако для постановки следующего фильма опять потребовались бесконечные переделки… И дошло до того, что он уже и сам стал брать для постановки такие сценарии, которых раньше стыдился. Оглядка на редакторов стала его сутью. Редакторы ему, собственно, уже и не нужны были, потому что самый трусливый, самый оглядчивый и малодушный редактор поселился внутри него, и даже студийные редактора корили его за традиционность и примитивизм… Нет, ни при ка-каких обстоятельствах нельзя изменять себе!

Потом Голосов взялся за свою тетрадь, где вел записи в совхозе, перечитал и набросал план будущей трехчастевки. Да, она получится, несомненно! И это будет хороший  д о к у м е н т а л ь н ы й  фильм, но только опять при том же непременном условии: только так, как он сам видит, без оглядок. Затем он направился на вокзал. В кассе билетов не было, но он спокойно обратился к администратору со своим командировочным удостоверением от киностудии и получил билет в мягкий вагон. Поезд отправлялся в десять часов вечера. А они встречаются в два.

Приближалось время. Без пяти два он был уже у входа в гостиницу, на площади, и все такой же просветленный и радостный вглядывался в идущих. «Ни о чем не думать — вот выход. Следовать чувству, и только. Оно не подведет», — счастливо думал он.

Ее не было долго, он все ходил и ходил, стараясь не смотреть на часы, уговаривая себя, что все хорошо. Мрачные мысли против воли все больше овладевали им опять. «Приятно, конечно, чувствовать себя чистым, не идущим на компромисс, но как-то всегда получается так, что ты остаешься, как говорится, при своих интересах», — опять закопошилась предательская мыслишка. Его-то знакомый снял уже десяток документальных и два игровых фильма, а он, Голосов, лишь один, пусть даже премированный, но маленький, один-разъединственный! Его друзья сходились с женщинами гораздо легче, чем он, Голосов, — они, как правило, не мучились философствованием, — и, если бы он принял наконец всеобщие правила игры, а не тешил себя сладкими иллюзиями, то не нужно было бы сейчас ходить в сомнениях и печали, Оля сама пришла бы ни свет ни заря и все было бы значительно проще. Как это и бывает обычно. Зачем ему думать за нее? Надо действовать, следуя чувству, не мучая ни себя, ни ее. Сколько раз с печалью и досадой он убеждался, что именно так, не изводя себя нравственными сомнениями, не думая о последствиях, мужчины и достигают того, чего хотят, и именно таких уважают женщины! Так не в этом ли суть? Разве учтешь все? «Если надо делать — делай!» — кажется, именно так сказано у Толстого. Ведь слишком, чрезмерно, увы, сильна надо всеми нами власть обстоятельств. Как же преодолеть ее? Может быть, именно так — подчиняясь исключительно чувству?

О, у Толстого, конечно, очень хорошо сказано. Но…

Голосов даже остановился вдруг посреди улицы. Ну конечно же: «Анна Каренина»! — вспомнил он. Вот что вертелось у него в голове и — раздражало. Не далее как в прошлом году он не в первый раз уже читал этот великий роман. И, восхищаясь, злился. «Мне отмщение, и аз воздам». При всем том, что Толстой ненавидел ложь «общества», восставал против лицемерия церкви, чувствовалось, что сам он не был все-таки свободен ни от того, ни от другого.

В том-то и дело.

«Мне отмщение…» Но за что?! Разве не права была Анна в своей любви к Вронскому? Ведь это о ней сказано: «Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда» то в улыбке». Жизнь! Жизнь переполняла ее, избыток жизни… И разве не победой жизни была ее любовь к Вронскому, при всем даже пусть ничтожестве объекта, разве не было это благим восстанием против вериг общества, света? Разве не больше должен был быть наказан Каренин, сам губивший свою жизнь в этих веригах да еще и взваливший их на Анну? Так почему же «отмщение» Анне? Зачем она сделала  э т о, да причем еще — вот что самое-то досадное! — с благословения автора, самого Толстого, сказавшего тем не менее как-то: «Если надо делать — делай…»?

«Что же имел в виду великий писатель, так жестоко наказав Анну и как бы даже одобряя страшный ее поступок? — думал Голосов мучительно. — «Мне отмщение и аз воздам»? Сама согрешила, мол, сама и… Неужели смысл в том, что, мол, убийственно это, если женщина преступает общественную мораль?»

Досада и даже какая-то злость закипали в душе Голосов а.

Человек, написавший «Казаков», что же он хотел сказать вот этим своим «Мне отмщение…»? — недоумевал Голосов. Уж не ту ли печальную философию несут рассуждения в романе, что и в «Крейцеровой сонате»? А ведь это у него, у Толстого, старик Ерошка в «Казаках» решительно отвечает Оленину: «Грех? На хорошую девку поглядеть грех? Погулять с ней грех? Али любить ее грех? Это у вас так? Нет, отец мой, это не грех, а спа́сенье. Бог тебя сделал, бог и девку сделал. Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она и сделана, чтобы ее любить да на нее радоваться». Вот ведь как! Так зачем же тогда…

И Голосов вдруг машинально замедлил шаг, поняв простую истину.

Ведь он, Лев Николаевич, сам мучился. Сам искал. Сам, очевидно, н е  з н а л  до конца. А и на самом деле: где она истина, в чем?

Оля появилась на площади, Голосов увидел ее и машинально посмотрел на часы: половина четвертого. Улыбаясь, Оля подошла и сказала, что ее задержала мама, но теперь она свободна до вечера. Правда, есть еще одно обстоятельство…

— Какое? — спросил Голосов.