Расскажу тебе о Севере - Юрий Николаевич Тепляков

— Как там говорят американцы-то? — чуть иронично спрашивает Саша Егоров и, будто вспомнив, продолжает.— Ах да! Лучше быть тысячу раз осторожным, чем один раз убитым. Ну если переделать под местный колорит, то получится «чем один раз замерзшим». Так что сиди, Коля, и свисти вальсы.

И мы сидим. Мы — это колонна мощнейших «Татр» — удивительных машин, соединивших в себе элегантность и силу.

Тридцать машин ждут старта, и тридцать ребят, разных по характеру и возрасту, удивительно одинаково ругают морозы, что «трещат» на трассе уже третью неделю. Они выбрали меня связным, и я каждый день появляюсь в диспетчерской автобазы с одним лишь вопросом:

— Ну как? Трещат?

И каждый раз слышу один и тот же ответ:

— Трещат!

Я прошу сигарету и прощаюсь «до завтра». А завтра, и послезавтра, и через десять дней мне снова повторяют — трещат!

— Но когда же конец?

— А кто его знает. Синоптики обещают, что потеплеет.

— И сколько будет?

— Пятьдесят.

Пятьдесят градусов — это для нас «потеплеет». Тогда мы сможем наконец-то начать свой путь от океана до океана.

Все на свете, даже колымские морозы, когда-нибудь да кончается. Синоптики сдержали слово: вечером потеплело. Значит, завтра утром — курс север.

По русской традиции мы уходим на рассвете. На шестом километре, откуда виден весь Магадан, останавливаемся. Ребята курят и молча смотрят, как над городом перепутались звезды телевизионной вышки и зеленые звезды зимнего утра. Люди, покидающие родной дом, всегда задерживаются на пороге, прежде чем шагнуть в темноту и неизвестность. Кому неведомо это чувство? И вряд ли найдешь на свете мужчину, который бы не покидал родные стены. Но если и есть он, то мне его искренне жаль. Ведь ему неведом великий смысл великого слова — возвращение. Ради этого люди пройдут любые дороги, даже дорогу от океана до океана.

Колонна трогается. Огни Магадана гаснут за поворотом. Прощай, Охотское море!

Для заезжего москвича или паренька, что прожил всю жизнь где-нибудь под Полтавой, колымская трасса покажется ух какой страшной. А для северянина, который крутит здесь баранку лет десять, это почти проспект. Но сегодня и проспект не радует. И шоферы, встречаясь в столовых, мрачно спрашивали друг у друга:

— Ты сверху?

— Оттуда.

— Метет?

— Метет. А внизу тоже?

— Гуляет, ведьма белая!

Даже мой шофер Витя со своим неизменным «ничего, перезимуем», и тот присвистнул:

— Вот это старт. Если Колыма так провожает, то чем же встретит Якутия?

Ах, Витька, Витька, до чего же ты разный! Посмотришь со стороны: кепочка сдвинута набок, зуб сверкает золотой. Я сперва даже расстроился, что поеду с таким парнем. А потом все как-то сгладилось, и я уже не видел ни кепочки, ни зуба, а только слышал, как Витька вздыхает: вот и еще один день угасает.

Утренней зарей могут восхищаться многие. Но если человек и после будничных дневных забот замечает закат — значит, есть в этом человеке что-то сокровенное, что он бережно прячет поглубже от посторонних глаз.

А ветер на трассе сильней и сильней.

— Пойдем под парусами — смеется Виктор.

Я сперва не понял, о чем это он. И лишь на знаменитом трассовском «донышке», где ветер как наждаком содрал с земли все до последнего кустика, сразу оценил меткость сравнения. Шквальный ветер дул нам в борт. И мощную «Татру» словно лодку покачивало из стороны в сторону. Но мы идем себе вперед и только вперед, оставляя позади белые километры. Закутавшись в шубу, смотрю на обочину убегающей трассы и вспоминаю слова об этих же километрах, которые лишь вчера сказал мне начальник транспортного управления «Северовостокзолото» старейший водитель Колымы Абрам Исаакович Геренштейн. Мы вот за день прошли почти триста километров, а тогда скорости здесь были совсем иные. Какие? Да вот послушайте сами.

За месяц — сто километров

...Нагаево. 1932 год. Февраль. Еще летом отсюда забросили на таежные прииски продовольствие и кой-какие необходимые вещи. Продуктов хватило до декабря. Больше продовольствия в Нагаево не было. Осенью должен был подойти пароход «Теодор Нетте» — тот самый, о котором писал Маяковский. Корабль пришел, трюмы полны, но разгрузить его не удалось: ураган помешал. Но кое-что все-таки перебросили на берег. И сразу же на прииски снарядили конный обоз. Минул месяц, а о нем ни слуху ни духу. Ни одной весточки: дошли или нет — кто знает. Случиться могло всякое. Шутка ли, пятьсот километров по тайге, где снег лиственницам по пояс. Да морозы за пятьдесят градусов.

Вот тогда-то первый директор Дальстроя Эдуард Петрович Берзин и собрал автомехаников и трактористов. Говорил он всего несколько минут.

— Товарищи! На приисках голод, цинга. На «Холодном» люди доедают последние кожаные сапоги и ремни. Необходимо добраться машинами хотя бы до половины пути. Дальше можно будет продукты перебросить на собаках. Положение чрезвычайное. Колонну объявляю военизированной. Комиссаром назначаю Геренштейна.

Шестого февраля мы тронулись в путь. Был морозный туман, и казалось, во всем мире нет ничего, кроме холода и снега. Головная машина останавливалась поминутно, мотор не выдерживал и замолкал. Но мы все же шли. За неделю — тридцать километров. Почти с каждого крутого подъема машины скатывались как на салазках. Нет, так дальше было идти бессмысленно. И мы с командиром решили повернуть колонну обратно.

Рано утром вошли в Нагаево, Берзин встретил нас недружелюбно. Но, увидев наши почерневшие лица, тихо сказал:

— Надо было сразу идти на тракторах. А так лишь потеряли время.

Через день мы снова уходили в тайгу. Только теперь впереди колонны таранили снег два трактора. А потом машины вообще пришлось бросить. Все продукты погрузили на сани. Но и так застревали. Полозья стирались о гальку, торчавшую из-под снега. Потом стерлись и сани. Рубили лиственницы, делали новые. А пурга сатанела, палатки ночью бились как подраненные птицы. Наконец были у Карамкенского перевала. Здесь новая беда. Перевал наглухо запечатан трехметровой снежной пробкой, пробить которую не могут и тракторы. И тогда Берзин, а он уже сам приехал на собаках в колонну, пишет записку своему заместителю в Нагаево: «Немедленно пришлите пятьдесят человек с лопатами и палатками для временного жилья».

Штурм перевала мы начали на рассвете двадцать шестого февраля.