Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

Я предоставляю живописи равные права – даже где-то пропускаю ее вперед. Образ дремлет в безобразном.

Если бы Ершова подслушал кто-то из православных церковников, его бы, наверно, отправили на «отчитку»!

Он показывает одну из новых работ на сюжет о жертвоприношении Исааком Авраама. Картина – во всю стену, до потолка (три метра на четыре), причем я уверен: была бы у Ершова мастерская просторней, тогда и картина была бы больше. Окидывая взглядом фигуру связанного мальчика на алтаре над вязанкой дров, художник изумляется, как в первый раз видит:

– А ведь он левитирует. Он там не лежит.

8

– Моя картина стоит столько же, сколько в нашей стране получает в месяц лейтенант милиции! – заявляет Бахарев. – Я не привязываю курс ни к евро, ни к доллару. Моя точка отсчета – средняя зарплата лейтенанта милиции.

– Ты все равно за ним не угонишься, – издевается Ершов.

– Не угонюсь, ну и что? Я за миф, за легенду. Все мои картины – это легенды. Я с первого шага, как приехал в Иваново, думал, что поймаю тут Синюю птицу, а попал как кур во щи. Меня же тянуло, грубо говоря, на некое современное, западноевропейское искусство. Я о нем хотел рассказать, осуществить, собрать круг товарищей. А оказалось, что в реальности люди, мыслящие философски, в такой среде, как Иваново, почти не выживают, крайне редко. Все чаще адаптируются и затухают, или они не видят больше смысла брыкаться и идут по накатанному обывательскому пути: делают деньги, приспосабливаются к начальству, лавируют: «быть как все», «быть как все», – и ничего от их замыслов не остается. В Иванове невозможен Большой театр. У нас в городе пассионарная впадина. Люди не знают, для чего живут, зачем родились. Вот ты читаешь постоянно Евангелие, – обращается Бахарев к Ершову, – думаешь о божественном… Скажи: зачем человек приходит на землю? Чего он тут забыл? Чего ему нужно?

– Погоди, погоди, – Ершов искренне взволнован, как будто торопится высказать что-то, что он чувствует, как тлеющий на языке уголек. – Я абсолютно уверен, что человек рождается, потому что он хочет родиться. Он рождается, потому что не высказал чего-то, не договорил чего-то. Я говорю о предыдущих жизнях. Человек рождается по собственному желанию. Душа его где-то там, она очень ждет, когда придет ее черед, чтобы родиться снова. Родиться для правды. Господь нас теснит в жизни. Мы все, как ужи, ускользаем. Лишь бы не знать о себе или мире полную правду.

– Да что такое «правда»! Какая «правда» тебе нужна? Мир настолько подвижен и настолько переливается ежесекундно. Завтра у нас уже такого разговора не состоится. Даже оценить правду невозможно. Это скользящий процесс, переливающийся процесс, – восклицает Бахарев. – Мы все очень завязаны на времени. В какую эпоху родились, в такую и живем. Были бы живы сейчас Лев Толстой или Репин, разве кто-то бы их заметил? Книг не читают, картины не смотрят. Ни у кого нет большой мысли.

– Да, мы тут в Иванове зарылись, как в ил, чтобы нас не съели или чтобы мы никого не трогали, – соглашается Ершов. – Это вообще странно: 2018 год, а в искусстве двадцать первый век так и не начался, или мы с тобой не знаем. Никто нового «Черного квадрата» так и не пишет.

Тут вмешиваюсь я:

– А что означает «Черный квадрат»?

– «Черный квадрат» ничего не означает, – толкует Ершов. – Вернее, он означает «ничто»: старое искусство дошло до точки, до квадрата, уперлось в него, и, чтобы идти дальше, оно должно очиститься через квадрат, через эту идею…

За чашкой чая оба художника всегда о чем-то спорят, обсуждают, разглагольствуют, учат не учиться, а понимать самому, открывать в себе – тогда суждение перестает быть выдумкой.

И что бы в порыве ни плел Бахарев о тщетности усилий художника в провинциальной среде, существование одной этой мастерской само по себе опровергает все тезисы о тщетности делаемого, и в глубине души Бахарев в этом уверен не меньше, чем в пульсе собственного сердца:

– Мы странники, все бредем, ни на что не глядя, в нашу вечную всеобъемлющую Мекку-Красоту, а как она называется: модернизм, экспрессионизм, черный квадрат, красный квадрат, – пусть голова болит у искусствоведов.

9

– Ты болтун! – Ершов разглядывает свежие работы Бахарева. – Сколько всего натрепал, нагородил! Разве это море? Шампуня налил! И опять повсюду сплошной Китай! Мы знаем, что камни ты умеешь рисовать, – ты другое покажи.

– Ишь ты! Как будто можно так прийти и показать. Это надо дождаться… А чего дождешься у нас в Иванове? Это не город, а крысиная дыра! – агитирует Бахарев с решительным видом, хотя отлично устроился в «крысиной дыре» и в ус не дует.

«Пассионарная впадина» стала для него родимым домом. И дача есть, и филистерские помидорчики растут на подоконнике зеленым рядком, приготовившись к высадке в майскую пору.

Узнав, что я пишу этот очерк, Бахарев тут же ухватился за меня, втюхивая мне на выбор гроздья метафор:

– Сравните нас с кем-нибудь из античных персонажей. С греческими богами или титанами, которые борются с пигмеями, – мэтр не мелочится. – Я, например, Зевс, а Ершов – Гермес. Видите, уже рифма!

Я говорю, что Ершов предпочел бы, чтобы сравнение относилось к христианской культуре.

– Пожалуйста! Великолепно! – соглашается моментально Бахарев. – Я могу быть святым Петром, потому что у меня дедушку звали Петр. Он был сапожник и многогранная личность. А Ершов – внук Иуды. Так и напиши!

По-видимому, он просто не может не придумывать. Если Бахарева лишить этой счастливой возможности, он лопнет, как пушка, которую зарядили слишком мощным зарядом.

Бах! – кисточка поддевает красный.

Бах! – красный обжимает берег.

Бах! – поднимается красная волна.

10

Интересно, что Ершов начинал с классических психологических портретов а‐ля Крамской. Его первые модели – настороженные детдомовцы, лобастый мальчишка-олигофрен из школы-интерната, отставной полковник в сером плаще.

– Этого натурщика никто не хотел писать, – вспоминает Ершов. – Я учился на третьем курсе Академии. Он ходил, ко всем просился: возьмите меня. А его никто не брал. Жалкий, забитый, почему-то мне казалось, что он бывший военный. Я его не то что пожалел или проявил к нему сострадание, но он меня искренно заинтересовал. Я говорю: «Давайте ко мне». И вот как он сел – мне сразу понравилось. Никакого освещения дополнительного или драпировки подбирать не потребовалось. Сразу стало понятно, чего я хочу, что это будет большой размер – не этюд, не эскиз. Я сшил два холста. И до сих пор мне нравится, чтобы головы в работе были размером с реальные головы. Мелкие головки я писать не