По Северо-Западу России. Том I. По северу России - Константин Константинович Случевский

и Астрахань», 1804 года. Он говорит, что акул «ни на что не употребляют». По причине великого множества их в Кольской губе, — говорит академик дальше, — жители в этой губе никогда ярусов не кидают, «потому что рыба, за крючки схватившая, была бы жертвой акул, а не промышленников». В «Архангельских Губернских Ведомостях» 1868 года сообщено сведение, что одна удачная ночь акульего лова может дать до 300 пудов, до 50 бочек «максы», акульей печени. Вице-адмирал Рейнеке, автор гидрографического описания нашего северного побережья, говорит, что акулам в Кольской губе в его время не было числа, и что они положительно мешали промышленникам плавать. В шестидесятых годах Кольский мещанин Неронин сделал первый опыт их ловли, на что нужна была большая смелость, так как самый удачный лов производится обыкновенно в темные октябрьские и ноябрьские ночи, в глубоко свирепое время океанских непогод. Около того же времени дана была правительственная ссуда в 600 рублей некоему Сулю, для ловли акул и приобретения «максы»; в 1862 году в Кольской губе добыто её около 5.000 пудов, а цена достигала 1 рубля 50 коп. за пуд. В 1867 году между островом Кильдиным и Кольской губой акул было так много, что на них даже не осмеливались охотиться: они ударяли толстыми носами в борта лодок, пожирали друг друга и наводили панический страх своими огромными тупо глядящими глазами. В 1874 году в Кольской и других соседних с ней бухтах появилось столько акул, что их убивали из ружей.

Так как есть причины полагать, что количество акул, на которых никогда не производилось правильно организованной охоты, уменьшилось, и так как ворвань, добываемая из их жира, имеет на рынке постоянную, установившуюся цену, то развитие этого промысла было бы и желательно, и необходимо. По сообщениям местных жителей, большие акулы держатся обыкновенно верст на двести от берега огромными стадами; подвижные полчища их должны представлять нечто совершенно противоположное лежащим вдоль палтусовой банки распластанными палтусам и камбалам. Акул ловят у нас, так сказать, случайно, и правильного промысла на них не организовано; они попадаются на большие железные крюки, наживленные жареным тюленьим салом и прикрепленные к цепям полуторасаженной длины. Хватившая крюк акула обопрется, нейдет и сдерживается несколькими рабочими; живуча она настолько, что разрезанные куски шевелятся. Оставаясь верными преданиям, наши промышленники берут от акулы только «максу» — печень, иногда кожу, всю же остальную довольно ценную тушу бросают в море, совершенно на том же основании, на котором у нас летят обратно в море и десятки тысяч пудов внутренностей трески. Расспросы о том, насколько пригодны туши акул для переработки их в гуано, хуже они или лучше китовых, — не вызвали никаких положительных ответов; но нет никакой основательной причины предполагать, чтобы разница была очень большая. Чрезвычайно благоприятно для ловли акул то обстоятельство, что они обладают сильно развитым обонянием, и что жареный тюлений жир привлекает их с очень далеких расстояний. Полярная акула, Selache maximum, достигает, как сказано, трех сажен длины, и местные жители сообщали, что когда к закинутому ярусу подходить стадо этих чудовищ, то даже самым смелым поморам приходится удалиться от них подобру-поздорову, предоставляя им путать ярус сколько угодно и пользоваться насевшей на крючки треской.

К китобойному заводу вела небольшая арка, обвитая мхом, по которому выделялись яркой желтизной своей желтоголовки, купавки, эта желтая роза наших северных пажитей; почему заходить на Север так далеко желтоголовик и совершенно не видно нашего плебейского одуванчика и лютика, — сказать трудно. Небольшой домик управляющего стоит на довольно возвышенном перешейке, между малым и средним рукавами, соединяющими Урскую губу с океаном, и вид от него, как на губу, обставленную скалами, так и на открытую воду океана, очень хорош. Ожидание увидеть полуночное солнце и на этот раз, исполниться не могло, так как легкие облака затягивали небо; полуночный свет одевал скалы своими как бы бесцветными, безжизненными тенями. Дневным светом назвать его нельзя; но это ни в каком случае не полусвет наших петербургских летних ночей, а что-то такое странное, среднее, хочется сказать — бесполое, если только такое выражение может быть допущено. Силу этого света можно, конечно, определить, — на то есть всякие приборы, — но едва ли можно с такой же точностью определить влияние, им производимое. Этот непогасающий к ночи свет обуславливает невероятно быстрое развитие местной растительности; в течение 6 недель здешняя трава зеленеет, цветет и дает семя; это — жизнь без отдыха, жизнь запоем, и на человека нервного это полное отсутствие ночи может действовать успокоительно.

На заводе, как сказано, смотреть было нечего. Заговорив с поморами, находившимися на берегу, путешественники сообщили им, между прочим, что недавно видели их жен, оставшихся в Кеми. Вероятно, они были рады услышать такую неожиданную весточку; но особенной откровенностью чувств поморы не отличаются: они сосредоточены, опасливы. На вопрос, им сделанный, о том: какой это сарай или домишко поставлен у самой воды, один помор ответил: «тут уголь живет»; оказалось, что это — угольный сарай. У поморов «шкуна живет», «волны в море живут», медведь на зиму в снег зарывается «голодом жить» — обычные выражения. При расспросах о летних заработках за описываемое время, когда зашла речь о большой буре 30-го мая, поморы с невозмутимым хладнокровием сообщили, что в Еретиках было нехорошо, и что у них потонуло до пятидесяти человек. Эти люди родятся в смелости и опасностях, и все им нипочем. Стоит вспомнить хотя бы один только «торосный промысел», несущий свое название от слова «торос» — нагроможденные одна на другую льдины, составляющие зимой «припаи», то есть бордюры льдов вдоль берега, на краю незамерзающей океанской воды. На эти торосы взбирается морской зверь: тюлень и нерпа - сюда же идет промышленник в глубокую зиму, верст за двести от жилья, и ночует под открытым небом. «Сколько их, наших, поуносило!» — говорит помор, вспоминая об оторванных льдами и безвестно погибших.

На «Забияку» путешественники возвратились около полуночи. Ни одной звезды не поблескивало по светлому небу, и, слегка темневшие по обеим сторонам бухты, фактория и становище опускали свои длинные отражения в тихо колебавшуюся воду и казались рослее, богаче, люднее, чем на самом деле. Поверх становища на скале вырисовывалась небольшая деревянная церковь, построенная Кольским городским головой. С мостика судна можно было видеть, что в глубине матерой земли бухта разветвляется, скалы становятся ниже, как бы миловиднее; говорили, что там есть луга, и лес растет.

Утром следующего дня, 22-го июня, решено было выйти на китобойном пароходе «Елена», чтобы