Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

вчера по роже,

Поскольку истина дороже.

Или:

За окном покойницкой

Брезжит лунный свет.

Ты теперь не школьница,

Ты искусствовед.

Ломосков предпочитает играть на полутонах, и под маской записного острослова и свадебного тамады тенью мелькают неуловимые мстители:

Это было весело и странно,

Элегантно и почти без понта —

Принимая утреннюю ванну,

Я читал какого-то Бальмонта.

Строки, строфы разного размера

Томны, удивительно певучи,

А шампунь был с кондиционером,

Что других шампуней много круче.

Хлопья пены падали на книгу.

Я подумал: да ведь я скучаю.

Радио давало пьесы Грига.

Я надел халат и вышел к чаю.

Есть Дмитрий Лакербай – автор сборника «Кратковечный», стихи в котором блестяще отделаны и искусно сервированы. Их интерьер сочетает в себе игривую помпезность, причудливую замысловатость и интеллектуальный декор, – настоящее барокко:

А ходики стучат.

И капли паучат

по коже прыгают, разбрызгивая лапки…

Кому или чему адресовать упрек, что у этого сборника, вышедшего в середине 1990‐х, не было достойного продолжения, а только «слова, слова, слова…» из портфеля университетского преподавателя и ценителя Бродского, мне неизвестно. Возможно, ответ следует искать в названии. Однако и сквозь «слова, слова, слова…» нет-нет да мерцает, как угли сквозь пепел:

Малыш, я выползаю в дождь глухой,

что целый день колотит и колотит…

День, до умру заполненный трухой,

заботами, что вовсе не заботят.

Унылым гулом лестничный пролет

загуглен так, что каждая ступенька —

еще один упавший небосвод,

забытая в болотах деревенька.

Есть Павел Бастраков. Он родился в городе Шахунье Горьковской области, учился в московском Литературном институте, но не окончил его. Первая (и пока единственная) книга стихов вышла в 1999 году тиражом 100 экземпляров, из которых теперь даже и у автора ни одного не осталось. По слухам, он то ли пекарь, то ли рабочий на заводе. Его стихи с удовольствием опубликовали бы солидные столичные литературные журналы или местные альманахи, но Бастраков, как подводная лодка, скрылся на дно и пеленга не дает.

Я позвонил ему с предложением сделать интервью для журнала, в котором тогда работал, но он отказался.

– А почему вы отказываетесь?

– Я не апостол Павел и даже не Лев Толстой. Граду и миру мне сказать нечего.

– А все-таки почему?

– Думаю, я неинтересен вашему читателю.

Бастраков как джинн, отсидевший в бутылке вторую тысячу лет и уже перехотевший и понимания, и известности, и каких-то там «деяний» или общественно звучащих слов, хотя ему-то как раз и есть что сказать и чем поделиться, но он молчит.

На одном из сохранившихся на видео творческих вечеров (значит, не был он всегда таким завзятым отшельником) Бастраков сказал следующее: «Русские поэты потому и продолжают еще писать в рифму, хотя весь мир уже давно этим не занимается: от бессилия своего, – потому что у нас есть две дополнительные музы: Муза пьянства и Муза осени».

«Жизнь удалась, пока не сделал зла…», «Но я ни в чем тут не разочарован…» – строчки, похожие на краюху черного, и почему-то хочется, чтобы поэт и вправду оказался пекарем, а не всезнайкой-журналистом.

В стихах он формулирует трезвый, почтительный взгляд на вещи и превратности судьбы, но это не отдает у Бастракова приземленностью. Он лишь соблюдает иерархию ценностей: от высокого к низкому, – и выходит стройная картина мира:

О судьбах Родины… На мелочи

Мы не разменивали вечер.

Но – говорить нам было не о чем,

Поскольку говорить нам – нечем:

Его душа давно замерзла,

Моя душа уже сгорела…

На небо высыпались звезды.

Обычное – не наше – дело.

Бастракову важно быть понятым: и собой, и читателем, – важно быть порядочным, цельным, совестливым, любое дело довести до ума. В пику соблазнительным, модернистским клише он любит и поэтизирует прозу жизни и здравый смысл. Горизонт, конечно, манит, но важнее представляются повседневные мужские дела: работа, отдых (ибо отдых тоже дело!), порядок в доме, мир и дружба в семье. Работать, читать, зарабатывать на хлеб насущный, любить жену – так все и складывается, вот и горизонт – чего за ним бегать?

Бастраков сознательно уходит от традиции, гласящей, что Поэт – это Пуп Земли, некая обособленная, экзотическая фигура, возвышающаяся над всеми и в своих апофеозах недоступная пониманию «серого большинства». Бастракову это чуждо, однако, пропагандируя банальные вещи, он это делает далеко не банально:

Это сокола клекот ли? Кредиторов ли праведный ропот?

Отчего-то в стране пропадает желанье работать,

Брать киянку какую, зубило какое, долбило,

И долбить, и киянить, и зубить, чтобы весело было.

Свободная от навязчивой богемной болтовни поэзия Бастракова только кажется консервативной. На самом деле она человечна и поэтому современна ничуть не меньше, чем модный верлибр. Просто Бастраков идет по другой, далекой от европеизированного мейнстрима дороге и мимоходом напоминает, что, кроме Волохонского и Рембо, были еще и другие вершины: Николай Некрасов, Николай Заболоцкий, Георгий Иванов. Так он и пишет, чуждаясь постмодернистских вывертов, проверяя зачарованную правду поэзии правдой жизни – и они совпадают.

Удивительнее всего, что совпадают они и у другого ивановского поэта – Станислава Кузнецова, который выбрал себе принципиально иной жизненный жребий и о себе говорит: «Я с семнадцати лет помираю – никак не помру», а в следующий раз равнодушно признается: «Я давно подох». Это старый пират, декадент поневоле, ивановский Верлен, тунеядец и пьяница. В свои шестьдесят он разбитый и больной. Смотришь на него – живого места в человеке не осталось, а стихи есть. В них он вложил все лучшее, что в нем было:

Эх ты, цветик-семицветик,

Сказочный цветок.

Кто найдет тебя, кто встретит,

Вырвет с корнем кто?

На свою, чужую ль дочку

Израсходует?

Лепесток за лепесточком

Или с ходу все?

Разговор о современной поэзии в Иванове будет неполным, если забыть о Марине Москалевой. Она пишет стихи на самые избитые, казалось бы, «женские» темы: любовь, измена, новая влюбленность, одиночество, глупость, ревность, печаль. Тысячи