Роберт Стивенсон - В южных морях

Насколько я понимаю, они видят в нем полубога. Любимый учитель в женской школе, пожалуй, мог бы вызвать такое отношение к себе. Только учителю не приходится есть, спать, жить и стирать свое грязное белье среди поклонниц, он уходит из школы, у него есть свое жилье, своя личная жизнь, по крайней мере, у него есть выходные, а более невезучий Тембинок всегда на сцене и в напряжении.

Никогда я не слышал, чтобы король говорил грубо или выражал хотя бы малейшее неудовольствие. Поведению его была присуща полнейшая, несколько суровая доброта — доброта человека, уверенного, что ему будут повиноваться; и временами он напоминал мне Сэмюэла Ричардсона в кругу обожающих его женщин. Жены его говорили громко и без спросу высказывали свое мнение, как жены в Англии или, может быть, как слабоумные от старости, но уважаемые тетушки. В целом я нахожу, что он управлял своим сералем гораздо больше с помощью искусства, чем страха; и те, кто высказывает иное мнение (и кто не имел моих возможностей наблюдать), видимо, неспособны обнаружить разницу между уровнями занимаемого положения, между «моей семьей» и прихлебательницами, прачками и проститутками.

Примечательной чертой вечера является игра в карты; на насыпь выносят лампы и «я и моя семья» играют на табак в течение часа. Совершенно в духе Тембинока то, что он сам изобрел для себя игру, совершенно в духе обожающей его семьи, что ее члены клянутся этим нелепым изобретением. Игра основана на покере, ведется с онерами из нескольких колод и невообразимо скучна. Но я увлекаюсь всеми играми, изучил и эту — факт, за который жены (не находящие в моей персоне иных достоинств) громко выражали мне свое восхищение. Подделать его было невозможно, это было искреннее чувство: жены короля гордились своей особой игрой, были задеты за живое тем, что другие не проявляют к ней интереса, и расцвели, польщенные моим вниманием. Тембинок делает двойную ставку и за это получает две сдачи карт на выбор: мелкая уловка, в которой жены (за много лет) еще не разобрались. Он сам, разговаривая со мной наедине, сказал под большим секретом, что обеспечивает себе выигрыш, и этим объяснил свое недавнее великодушие на борту «Экватора». Он позволил женам купить себе табака, чем они тогда были очень довольны. Потом выиграл этот табак в карты и вновь стал, без дополнительных расходов, кем надлежало, — единственным источником всяческих поблажек. И подвел итог этой истории той фразой, которой почти всегда завершал любой рассказ о своей политике: «Много лучша».

Территория дворца выложена раздробленным кораллом, причиняющим боль глазам и босым ступням, но тщательно заровненным и прополотым. Десятка два или больше построек образуют внутри частокола что-то вроде улицы и разбросаны по краю насыпи; жилые дома для жен и служанок, склады для королевских редкостей и драгоценностей, просторные маниа-пы для пиршества и советов, некоторые на деревянных сваях, некоторые на сложенных из камней столбах. Один еще строился. Это новейшее изобретение короля: европейский каркасный дом, возведенный для прохлады внутри просторного маниапа, крыша его, похожая на палубу судна, должна служить высоким, затененным, однако частным променадом. Там-то король и проводит часы с Рубамом; там я иногда присоединялся к ним. Выглядит этот дом совершенно необычно, должен сказать, мне он весьма понравился, и я с удовольствием приходил на советы архитекторов.

Допустим, у нас были днем дела с его величеством, мы шли по песку мимо карликовых пальм, обменивались «Конамаори» с дежурными старухами и входили на огражденную территорию. Перед нами блестела широкая пустынная полоса коралла, все попрятались кто куда от жары. Я ходил взад-вперед по этому лабиринту в поисках короля и смог обнаружить лишь одно живое существо, когда заглянул под крышу одного из маниапов и увидел сильное тело одной из жен, распростертое на полу, голую, беззвучно спящую Амазонку. Если еще шел час «утренних газет», поиски оказывались легче, с полдюжины подобострастных пронырливых ищеек сидели на земле в узкой тени дома и обращали к королю ряд алчных лиц. Тембинок находился внутри, плетенные из пальмовых листьев стены были подняты, комнату продувал ветер, он выслушивал их донесения. Как и журналисты в Англии, когда дневные новости бывают скудными, шпики прибегали к вымыслу; я знаю случай, когда один из них за неимением никаких сведений передал королю воображаемый разговор двух собак. Король иногда соизволит смеяться, иногда расспрашивать их или шутить с ними, голос его пронзительно раздается из дома. Рядом с королем может сидеть его предполагаемый наследник Пол, племянник и приемный сын, совершенно голый, образец детской красоты. Там непременно будет фаворитка и, возможно, еще две бодрствующие жены; еще четверо лежат навзничь под циновками, погруженные в сон. Или мы приходили попозже, в более укромный час, и находили Тембинока уединившимся в доме с фавориткой, глиняной плевательницей, свинцовой чернильницей и гроссбухом. В нем он, лежа на животе, изо дня в день пишет небогатую событиями историю своего правления; во время этого занятия он выказывает легкое раздражение тем, что ему мешают, чему я вполне способен посочувствовать. Царственный летописец однажды прочел мне одну страницу, переводя по ходу чтения, но тот отрывок был генеалогическим, и автор был весьма неуверен в своей версии. Признаюсь, развлечение это было не из лучших. Прозой король не ограничивается, в часы досуга иногда берется за лиру и считается первым бардом в королевстве, где он, кроме того, единственный общественный деятель, главный архитектор и единственный торговец. Компетентность его, однако, не распространяется на музыку; и написанные стихи учит наизусть какой-нибудь профессиональный музыкант, потом кладет их на музыку и руководит хором. На вопрос, о чем его песни, Тембинок ответил: «О любви, деревьях и море. Там не все правда и не все ложь». С узкой точки зрения лирики (за исключением того, что он забыл о звездах и цветах) лучше сказать трудно. Эти разнообразные занятия свидетельствуют о необычайной живости ума у туземного владыки. Двор этого дворца в полдень вспоминается с благоговением, визитер карабкается туда по осыпающимся камням, в великолепном кошмаре света и зноя, но ветер избавляет двор от мух и москитов, а с заходом солнца он становится райским. Лучше всего он вспоминается мне в безлунной ночи. Воздух казался ванной из парного молока. В небе сияли бесчисленные звезды, лагуна была словно бы вымощена ими. Кучки жен, сидевших компаниями на корточках, негромко болтали. Тембинок снимал свой пиджак и сидел обнаженный, безмолвный, возможно, обдумывая песни; фаворитка сидела рядом, тоже безмолвная. Тем временем во дворе зажигали фонари и ставили на земле в ряд шесть или восемь квадратных ярдов фонарей; это зрелище наводило на странные мысли о численности «моей семьи»: такое зрелище можно увидеть в сумерках в углу какого-нибудь большого вокзала в Англии. Вскоре женщины расходились по всем углам, освещая последние труды дня и путь друг другу к ночлегу. Кое-кто оставался посреди двора для игры в карты, я видел, как их тасуют и сдают, как Тембинок выбирает одну из двух сдач, и королевы проигрывают свой табак. Потом эти тоже расходились, исчезали, и место их занимал большой костер, ночное освещение дворца. Когда он догорал, у ворот вспыхивали костры поменьше. За ними присматривали старухи, невидимые, неусыпные, не всегда неслышимые. Если в ночные часы кто-то приближался, вдоль всего частокола сдержанно поднималась тревога; каждая из часовых подавала камешком сигнал соседке; стук падающих камней замирал; и стражницы Тембинока сидели на своих местах, безмолвные, как и раньше.