Владимир Санин - В ловушке

Понять ничего не мог, наваждение какое-то, а ходил по станции гоголем. Стал, однако, наводить справки, в сберкассу письмо отправил, в почтовое отделение — и выяснил: деньги его жена получает от Гаранина Андрея Ивановича. Выяснил — и что-то в нем сломалось. Бросил работу, достал из сундука заначенную бутылку спирта, вдрызг напился и пошел бузить. Мужик здоровый, но сообща успокоили, уложили спать. Наутро опохмелился, попросил у радистов бланк («Ну и ну! Федька на радиограмму тратится, быть пурге!») и отправился к начальнику станции — заверять документ: «Михальчишиной Марии Антоновне доверяю право распоряжаться вкладом полностью или частично». Гаранину деньги вернул до копейки, ни слова ему до конца своей зимовки не сказал, но будто подменили мужика: в кают-компании стал засиживаться, повеселел, разрешал себя разыгрывать и сам подшучивал над товарищами, а перед посадкой в самолет вдруг подошел к Гаранину, обнял его и поблагодарил за науку.

Плохо началась, а хорошо продолжалась для Семёнова та зимовка. Обжился, стал своим, набил руку и набрался опыта, в летнюю тундру влюбился, в охоту и богатую северную рыбалку, а самое главное — понял он, что нашел свое место в жизни и другого ему не надо. Мальчишеские мечты о подвигах в белом безмолвии уступили место трезвому расчету и прочной привязанности к своей профессии. В отпуске он слышал во сне морзянку и пургу, видел песцов и медведей, и его снова тянуло туда, где они есть.

Потом были еще зимовки на береговых станциях, три дрейфа на Льдинах, два года в разных экспедициях — на станции Восток. Много всякого случалось за эти годы, о чем еще будет время вспомнить. Менялись станции, люди, впечатления и взгляды на жизнь, и лишь одно оставалось в этой жизни неизменным — дружба с Андреем Гараниным. С той памятной ночи не расставались они уже семнадцать лет. То есть расставались, конечно, — бывало, жены не сходились в планах на отпуск и отдыхать приходилось врозь, но зимовали Семёнов и Гаранин всегда вместе. Давным-давно побратались, не раз выручали, спасали друг друга, и выработалось у них с годами то редкостное взаимопонимание, без которого они уже не мыслили дальнейшей своей жизни.

— Мирный… Молодежная… Новолазаревская… — Гаранин мельком поглядывал на списки. — Бывшие восточники есть?.. Так, в Мирный главным врачом экспедиции идет Саша Бармин…

— Не верь глазам своим, Андрей, на Восток пойдет Саша! Только он еще этого не подозревает.

— Ты говорил с ним?

— По телефону, и то ограничился лирическими воспоминаниями. Ждал твоей санкции.

— Так нам Шумилин и отдаст Бармина, — усомнился Гаранин.

— А Свешников? Лично из августейших рук получил картбланш: на Восток с любой станции!

— Тогда другое дело. — Гаранин повеселел. — Тогда мы их сейчас пощипаем.

Семёнов, улыбаясь, смотрел на Гаранина, на душе было легко и спокойно. А ведь часа не прошло, как он обрушил на Андрея новость, от которой любой другой закрутился бы в спираль. До чего хорошо, что на свете есть Андрей.

— Всего нас будет шестнадцать, — сказал Семёнов. — Но сначала определим первую пятерку. Пока не запустим дизеля, остальным делать на станции нечего.

— Ты, да я, да Бармин — трое, — подсказал Гаранин. — И еще два механика — привести в порядок дизеля. А за радиста сработаешь сам — тряхнешь стариной.

— Старшим механиком предлагаю Дугина.

— Так у него же был перелом, — напомнил Гаранин.

— Виделись вчера, козлом скачет. — Чувствуя, что Дугина придется отстаивать, Семёнов заговорил с излишней бойкостью. — Про тебя спрашивал, велел кланяться.

— Ну, это ты выдумал, — усмехнулся Гаранин. — И не делай такое честное лицо, все равно не поверю: твой дружок, а не мой. Ты очень хочешь его взять?

— А почему бы нет? Восток знает, дизелист первоклассный да и силой бог не обидел.

— Само совершенство, — подытожил Гаранин. — Идеал, хоть в книжку вставляй.

— А что ты против него имеешь?

— Уж очень тебя уважает. Ну, просто влюбленными глазами смотрит!

— Ревнуешь?

— Этого еще не хватало! — возмутился Гаранин. — Тоже мне еще нашлась Дездемона… Ладно, Дугина я тебе уступаю. Но прошу записать в протокол: без восторгов.

— Тогда отпадает, не берем.

— Да шучу, шучу. Годится твой Женька. А кого вторым механиком?

— На Молодежную идет Пичугин, — глядя в список, выжидательно произнес Семёнов.

— Пусть там и остается, — решительно возразил Гаранин. — Ты меня удивляешь. Снова брать его на Восток, да еще в первую пятерку?

— Проверка памяти. — Семёнов улыбнулся. — Конечно, отпадает.

А с Пичугиным произошла такая история. В первую зимовку на Восток стремились попасть многие: уж очень почетной была она в глазах полярников — первая зимовка в самой глубине ледового материка. Отбирали самых, казалось, надежных, лучших из лучших, а случилась осечка. Никто еще не зимовал на куполе Антарктиды на такой высоте — три с половиной километра над уровнем моря, и редко кто брал на себя смелость предсказать, что ждет людей на Востоке в полярную ночь. И вдруг зашелестел, пронесся слушок, что теоретически морозы в этом районе возможны совсем уж неслыханные, градусов под сто двадцать ниже нуля. Люди забеспокоились, зашушукались по углам: слава, почет — вещи приятные, а не покойникам ли достанутся? Тогда Семёнов объявил: пока самолеты еще летают — решайтесь, паникеры мне на станции не нужны. Полярники — народ самолюбивый, позориться никто не захотел, и разговоры прекратились. И тут двое начали кашлять. Не просились обратно, не намекали даже, а просто кашляли — надрывно и мучительно, днем и ночью. Бармин осмотрел их, легкие в порядке; бронхи — раздражены, конечно, но и у других не лучше: воздух здесь сухой, во рту как песком посыпано. Позорить этих двух Семёнов не стал, отправил в Мирный по болезни и заменил двумя добровольцами. Одним из кашлявших и был Пичугин. Спустя несколько лет он все-таки прозимовал на Востоке, да и на другие станции его охотно брали, но парень он был неглупый и к Семёнову ни разу не просился.

— Может, Сагайдака с Молодежной взять? — предложил Гаранин. — Дизелист никак не хуже Дугина, бывший штангист, да и отзываются о нем неплохо.

Семёнов задумался. Сагайдака он знал, ничего предосудительного за ним не числилось. И все-таки что-то мешало без раздумий принять эту вроде бы подходящую кандидатуру, что-то мешало…

— С изъяном твой Сагайдак! — вспомнил Семёнов. — Не хочу ему прощать того тюленя.

Может, спорным был тот случай, немногие бы придали ему значение, но при отборе в первую пятерку следовало учитывать все. В одну из первых экспедиций товарищи застали Сагайдака на припае за странным занятием: преградив тюленю путь к воде, он пинал его, неповоротливого и беспомощного на льду, ногами и хлестал ремнем. На недоуменный вопрос, зачем он это делает, Сагайдак ответил, что просто так, от скуки. Заступники позволили тюленю плюхнуться в разводье, а про случай тот поговорили и забыли…