Евгений Габуния - На исходе ночи

— Не помешает, конечно, однако седых мужиков вон сколько, и в совхозе, и в Заднестровске. Я вот тоже скоро совсем поседею, — пошутил следователь.

— Мы с бригады начнем, а там видно будет.

Единственным седым в полном смысле этого слова мужчиной в бригаде оказался Григорий Гонца. Именно он косил сено поблизости от того места, где нашли труп. Сильвия Караман вспомнила:

— Проходила я мимо и еще крикнула: «Дед косит, баба вяжет».

— А что же это за баба снопы вязала? — в тон ей спросил Кауш.

— Таня Стацюк.

Таня подтвердила: именно так все и было, а потом, около двух часов, Гонца ушел и больше не появлялся.

Кауш и Мировский опросили всех женщин бригады. На них обрушился поток слов, бурных эмоций, и в этом потоке нужно было выловить самое существенное.

Незаметно подкрались сумерки.

— Так и не пообедали сегодня, Владимир Иванович, — сказал Кауш, когда все разошлись и они остались одни с майором.

— Да, не успели… Я сейчас…

Мировский отсутствовал довольно долго и вернулся не один, а в сопровождении пожилого кряжистого человека в не по сезону теплой куртке и с двустволкой в руках, вероятно сторожа. Он недоверчиво уставился на Кауша своими голубыми выцветшими глазами и строго спросил:

— А вы, извиняюсь, кто будете, уважаемый?

— Следователь прокуратуры.

— Следователь, значит, — с сомнением повторил человек с ружьем. — А, может, такой же следователь, как этот — майор милиции? А ну, предъявите документы! — тоном, не допускающим возражений, потребовал он, отступая к двери и снимая с плеча ружье.

Кауш не сдержался и рассмеялся. Вслед за ним рассмеялся и майор. Человек смотрел на них холодно и подозрительно.

— Да что случилось, черт побери, объясните, наконец! — Аурел переводил взгляд с растерянного лица Мировского на сердитое лицо сторожа.

— Понимаете, Аурел Филиппович, хотел сорвать несколько помидоров, а он и пристал. — Майор кивнул на сторожа.

— И правильно сделал, однако…

— Так бы сразу и сказали, — сменил гнев на милость страж совхозного добра. — Я бы сам, окромя помидоров, еще кое-чем угостил. А то самовольничаете. Не годится… Вы и вправду из милиции? — снова засомневался дед.

Чтобы не томить бдительного охранника неизвестностью, предъявили ему удостоверения. Он внимательно рассмотрел их, успокоился и исчез. А минут через десять появился снова. В одной руке по-прежнему держал ружье, в другой — сумку. На столе появились огромные пунцово-красные помидоры, зеленый лук, брынза, полкаравая высокого крестьянского хлеба. Лукаво подмигнув, сторож извлек из своей необъятной сумы бутылку с заткнутым кукурузным початком горлышком. Кауш и Мировский молча наблюдали за его приготовлениями.

— Не побрезгайте, люди добрые.

Отказаться — значит обидеть, да и не было повода для отказа. И теплые, разогретые на солнце помидоры, и острая брынза, и кисленькое красное винцо — все показалось необычайно вкусным. Разговор сам собой зашел о Суховой. Тимофей Олареску, а это был он, тот самый, о котором только что рассказывала Мелания Катан, разлил остатки вина и тихо сказал:

— За упокой ее души. — Помолчав, добавил: — Душевная была женщина Надежда Павловна, мир праху ее. И как чуяла, что так кончится…

— Почему чуяла? — переспросил Аурел.

— Боялась, стало быть, черта какого-то седого…

— А кого она имела в виду?

— Трудно сказать. Мало ли седых… вот и я седой тоже. — Старик снял соломенную шляпу и обнажил совершенно седую голову.

— Мош Тимофте, вы, я вижу, человек бывалый, бдительный, — польстил сторожу Кауш. — Постарайтесь все-таки вспомнить что-нибудь. О ком могла говорить Надежда Павловна?

Похвала явно пришлась старику по душе. Он молодецки расправил грудь и важно произнес:

— В разведке служил, два года… Как сейчас помню, стояли мы на берегу Днепра… Вызывает нас полковник и дает приказ…

Он настроился на воспоминания, но Кауш деликатно прервал его и вернулся к теме их разговора.

— Ничего такого не хочу сказать, — после некоторого раздумья сказал дед, — но в бригаде Суховой только один седой — Гонца Григорий. Он на совхозной бойне убойщиком раньше служил, а потом в охранники подался. Вместе работали. Однажды ночью, осенью дело было, дождь шел, темень — хоть глаз выколи, спрашиваю Григория: «Не страшно, мол, тебе, не боишься?» А он усмехнулся, вытащил вот такой нож (старик показал руками, какой именно длины был нож) и отвечает: «Из любого кишки выпущу, если кто тронет». Я у него еще два ножа видел, тоже длинные. Говорит, остались от старой работы, на бойне… — со значением закончил старик.

— А что он курит, этот Гонца? — поинтересовался Мировский.

— Как что? — не понял Олареску.

— Сигареты или папиросы? Ну, например, «Ляну» или «Беломор»?

— Да он некурящий. Выпивать — выпивает, а чтобы курил — никогда не видел. Удивительно даже. А почему вы спрашиваете?

— Так просто, к слову пришлось. Вы, как я понимаю, с Суховой были в дружеских отношениях. Верно?

— Верно. Сколько лет вместе работали… Уважала меня покойница.

— Не говорила ли она еще чего-нибудь о седом черте?

— В тот вечер, когда провожали Надежду Павловну на пенсию, она домой не пошла. Поздно было, а она ведь в городе жила. Осталась ночевать в этом самом домике. Утром спросил ее, как спалось. Плохо говорит, спалось, ночью кто-то в окно стучался. Открыть, говорит, побоялась. А когда услышала, что уходит, встала, чтоб посмотреть, кто же это был. Со спины на Крауса Петра вроде был похож.

— А вы сами были на том вечере, мош Тимофте?

Старик даже обиделся.

— А как же, конечно был, меня первого пригласили. В ту ночь я не работал. Здорово погуляли, прямо здесь, под деревьями, столы стояли. Вся бригада собралась.

— И Краус тоже?

— Был, только невеселый какой-то сидел и ушел первым. Говорит, утром на работу надо рано вставать. Поливальщик он. Так всем же надо, не только ему одному. Я еще удивился: он вообще выпить не дурак, а тут вдруг о работе вспомнил.

— Какой из себя этот Краус, волосы у него какого цвета?

Мош Тимофте засмеялся мелким смешком.

— Да какие там волосы, лысый он. По краям только седина. Странно даже, ведь не старый еще.

— Краус курит? — спросил Мировский.

— Да что это вы все заладили: курит, не курит, что курит, зачем, — рассердился дед. — Какая вам, товарищи начальники, разница. Я вот тоже курю уже сорок лет и бросать не собираюсь. — С этими словами мош Тимофте полез в карман пиджака, демонстративно достал мятую пачку «Нистру» и закурил.