Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

Ознакомительный фрагмент

Мирный передал:

«Слышу плохо, повторите, приём».

Но повторить Борис уже не смог: напряжение в умформере упало до нуля.

— Я УФЕ, я УФЕ, почему молчите? РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Мирный вызывает поезд Гаврилова, как слышите меня? Приём!

— Ребятам ни слова, — предупредил Гаврилов, — рация работает нормально!

Борис хмуро кивнул.

Борис Маслов

Нить оборвалась.

Лёнька Савостиков рассказывал однажды про своё последнее поражение на ринге. Бил его зелёный перворазрядник, расквасил нос, а Лёнька только отмахивался вслепую, словно мух отгонял, пока не грохнулся на ринг под ликующий вой болельщиков.

Таким же беспомощным и жалким чувствовал себя сейчас Борис. Уши слышат, а язык свинцовой чушкой лежит во рту.

— РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Гаврилова вызывает Макаров, слежу на всех частотах, приём!

«Да идите вы со своими частотами… Ну, скажите, — молил Борис, — записали запрос на ленту или нет».

— Я УФЕ, повторите ваш запрос, повторите запрос… Слежу на всех частотах, приём! Слежу непрерывно, буду вызывать вас каждый час…

Борис откинулся, вытер вспотевший лоб.

— Всё, батя, загораем…

— Записали тебя?

— Не сказали.

Гаврилов кивнул, прилёг на нары.

Борис скривился. Боль толчками била в бок, распухший и посиневший от кровоподтёка. Ничего страшного, сказал Алексей, жизненно важные органы не задеты.

Да, конечно, не страшно! Вашему брату врачу чужая боль не страшна…

— Болит? — спросил Гаврилов.

— Ерунда.

— Портрет у тебя перекосило.

— Так, немного.

— Держись, сынок.

— Есть держаться, батя.

А крик так и рвался из груди. Все рёбра бы дал поломать — за связь! Нет ничего больнее для радиста, чем потерять связь. Батя — ласковый, сочувствует. Лучше бы орал, ногами топал, думал Борис. Ведь сам, своими руками отнёс запасной умформер в Лёнькин балок, хотя радист обязан иметь при себе полный комплект запасных частей. Сгорел умформер вместе с балком, и сгорела вместе с ним репутация радиста высшего класса Маслова. Чёрт с ней, лишь бы в Мирном записали и расшифровали запрос! Сделали это — сохранится эта самая репутация, хоть и в лохмотьях, как любит говорить Валера, а не сделали — мёртвые сраму не имут… Не тягач, не камбуз — весь поход угробил. В голос бы завыть, чтоб в Мирном услышали!

Целый час ждать, шестьдесят, нет, уже пятьдесят пять минут. Заснуть бы, забыться на эти минуты! Нельзя, у одного человека в поезде нет дублёра — у радиста. Был Попов, да весь вышел…

Батя лежит, молчит. Чем хорош батя, так это тем, что не ворошит старое. Когда перед Комсомольской Борис разболтал содержание телеграммы Макарова и пошли страсти-мордасти, любой другой начальник душу бы вытряс, а батя спустил дело на тормозах. И за рацию не попрекнул ни одним словом. Лежит и молчит.

— Батя, — не выдержал Борис. — Знаешь ведь, моя вина.

— Ну?..

— Почему не всыплешь?

— Думаешь, полегчает?.. Врежу, ещё как врежу. Вернёмся, до копейки взыщу должок, всю зимовку чесаться будешь… Вздремну, растолкай через сорок минут.

— Есть растолкать, — вяло проговорил Борис. С отвращением посмотрел на умформер, пнул его ногой.

Тоскливо оставаться наедине с самим собой, хоть воробью излил бы душу.

Вспомнил свою первую зимовку на острове Уединения в Карском море. На станции жило пятеро зимовщиков; дважды в год пароход доставлял продовольствие, и самолёты раз в три месяца сбрасывали почту. Был тогда Маслов молодым, неоперившимся птенцом и не знал многих полярных законов. Ночью загорелся домик — дежурный уснул, угли из печки вывалились. Борис вскочил, комната в дыму, полыхает огонь. Ничего не соображая, выхватил из-под койки чемодан и метнулся к выходу. Иван Щепахин, начальник станции, схватил его за шиворот и ногой вышиб из рук чемодан.

— Рацию спасай!

Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить — Лёньке кричал: «Выкинь умформер!» — а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя не пустил, заорал: «Без радиста поезд оставить хочешь?» Лёнька-то не послушался, полез! Сказать-то батя сказал: «Не суйся», — а что про себя подумал, один только он и знает…

Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо. Может, лучше бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут же развернулся бы обратно. Одна похоронка — не десять, а смерть списывает любую ошибку…

По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжёлых мыслей, решил перестроиться на другую волну, помечтать — любимое занятие, когда по долгу службы не имеешь права спать или читать книгу. Сначала стал мечтать о том, что в Мирном его успели записать на магнитную ленту, расшифруют запрос, и всё кончится благополучно. Тогда дня через три-четыре, ну через недельку (вдруг пурга?) он вернётся в Мирный, попарится в баньке, выпьет свои сто шестьдесят семь граммов (праздник не праздник — норма для всех одна: бутылка на троих по субботам), покурит досыта и придавит ухо минуток на тысячу, в чистой постели под двумя одеялами. Мечта была прекрасная, но у неё имелся один недостаток: не уводила она от тяжёлых мыслей, а, наоборот, возвращала к ним.

И Борис заставил себя помечтать о другом, более далёком. Тропинки, стоянка в инпорту, потом встреча на причале… Татьяна, как всегда, возьмёт номер люкс в «Октябрьской». С причала сразу в гостиницу. Первым делом подарит Пашке и Витьке игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе, японские, вместе с Валерой договорились покупать, но разные, чтобы потом меняться). Ресторан, сынишек — в постель и всё остальное…

Татьяна — маленькая, кругленькая, черноглазая… Рост — сто пятьдесят пять, вес — шестьдесят, а ничего, всё разместилось на ней складно: тридцать два года, а студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают, паразиты. «Мужчины не собаки, костей не любят!» — отмахивалась Танька от подруг, уговаривавших её худеть. Огонь была девка, и женой стала — не остыла!

Поёжился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб не изменяла, станет она тебе полтора года с радиограммами жить. «Лысеешь, Борька, — смеялась, — освобождаешь место для рогов!» Нет, изменяла бы — так бы рискованно не шутила… Узнаю — смотри!

Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила, когда вскоре после свадьбы как-то рыкнул на неё: «Один раз отчим ударил — месяц провалялся в больнице, я ему кочергой ответила. Баба — она как кошка, с ней лучше по-хорошему, лаской. Учёл?» Учёл, брал лаской. Являлся домой, выпивши, — нес впереди себя розу или букетик фиалок: «Моей добрейшей и ненагляднейшей Татьяне