Книга про Иваново (город incognito) - Дмитрий Фалеев

было интересно, куда он клонит.

Шептов говорил:

– Преимущество бешеной собаки в том, что если ты ее укусишь, сам станешь бешеным.

Вероятно, за этим скрывался какой-то факт его личной биографии, плохо переваренный.

– А бешенство – сладкое?

– Ты что – как вишня!

И еще была фраза, достойная подчеркивания: «Человек – не конечная цель себя».

Натерпелись все!

Он владел текстильным цехом, в делах был стремительный, капризный и цепкий, с мгновенной озлобленностью вникая в суть проблемы, иногда истеричный. С женщинами мягче, но только потому, что так было проще добиться желаемого.

Неприятный характер.

Вообще удивительно, как при такой мизантропии вокруг Шептова регулярно складывалась самая веселая и разудалая компания!

Ни политика, ни бизнес, ни культура, ни спорт Шептова не трогали, но он во всем участвовал, так как жаждал событий, и если они у него были незначительные, то он их разгонял, как КамАЗ под горку – чуть что и не справишься.

Потом был период, когда я на три года уехал в Питер, а вернувшись, внезапно обрел Шептова вальяжно-сдержанным, непохожим на себя. Он приехал на внушительном подержанном джипе и всю нашу встречу держался как не пафосный, но солидный человек, от водки отказался, разговаривал медленно, толково, обдуманно.

Может быть, женился?

Нет, не женился, но женщина есть – молодая, длинноногая, он это сообщил не чтобы похвастаться, а чтобы я понял – с этим все в порядке.

На вопрос о религии он заметил, что многие из наших общих друзей, спасаясь от алкоголя или прочих немощей, нырнули в православие. Он над ними подтрунивал и не одобрял:

– Ты помнишь Рябова? – Рябов был помесь верзилы и декадента. – На клиросе поет.

– А Ряскин?

– В семинарии.

– Андрей, – говорю, – как же ты успокоился?

– А вот – потрогай.

Шептов оголил мосластое запястье и, сдвигая тарелки, положил передо мной руку на стол – пульс не прощупывался.

Действующий вулкан задохнулся от собственной сажи и пепла.

Эврика!

У входа на автовокзал продавали серые и черные мужские носки. До моего рейса оставалось полчаса, и я отправился в соседний двор. Нет, ничего экстраординарного я не рассчитывал там увидеть.

Мысли входили в меня и выходили. Я совершал их бездумно, как шаги, поворачивая там, где был поворот.

Какие-то детали казались значительными: лиственницы за оградой школы, песочница, футбольное поле без игроков. Бабушка выгуливала собаку на очень длинном поводке, и собака тоже была какая-то чересчур длинная, похожая на четвероногую сардельку.

– Что за порода? – спросил я бабушку.

– Аробаговарх.

И собака исчезла.

Патриотическая

Девушку нельзя называть Коротышкой.

А я назвал.

С тех пор мы целовались во дворике с «лебедями» из автомобильных покрышек и раскрашенными «мухоморами», которые жители дома сделали, наколотив на пеньки железные тазики. Все шло отлично.

Верка работала тренером по йоге в спортивном центре, не любила готовить, слушала какую-то зубодробительную музыку, но умела быть по-своему заботливой и ласковой.

– Как я с тобой связалась, – сказала она мне, – все пошло не так: какие-то казусы. На работу вчера пришла – колготки наизнанку. Кошелек потеряла – везде его ищу, уже в панику бросило, а он завалился на диване между подушками.

– То ли еще будет! – говорю оптимистично, а она сидит в очередной своей асане – собака мордой «пес знает куда».

Потом – хоп! – перевернулась и встала на башку – пяточками вверх.

Я ей объясняю:

– Нельзя смотреть на мир вверх тормашками.

– Иногда можно. – Стекла в позу кобры. – А ты рассуждаешь как старый дед!

– Ну и хорошо.

Иногда мы с ней спорили: «Это я тебя выбрал» – «Нет, я тебя выбрала», – но до серьезных столкновений у нас не доходило, а мелкие ссоры ничего не значили.

Были, разумеется, тревожные звоночки – пришла тут недовольная, потому что на работе ей сделали замечание за непунктуальность (наверняка справедливое), скрутилась в загогулину и требует:

– Поговори со мной. Мне что-то скучно.

– Ты встань нормально – тогда поговорим. Я с загогулиной разговаривать не стану.

– Ну и не надо! – Она нос задрала.

Ну и пусть задирает, пусть хоть небо им проткнет – мне все равно, я в компьютере играю: пиф-паф, ой-ой-ой.

Вдруг слышу:

– Упс. Кажется, я влипла.

Что еще такое?

Оказалось, Верка завязалась в клубок, а развязаться не может – пятки за ушами, а руки под коленками. Хитросплетение, гордиев узел!

Я ее спрашиваю:

– Больше не скучно?

Она шипит:

– Доволен? Лучше помоги!

Попытался я распутать: и туда ей нажимал, и сюда поворачивал, – безрезультатно.

– Как же мне быть… – Верка отчаялась, а я ей тут перца под нос подсунул. Она вдохнула, да как чихнет – вся и раскрутилась!

Сидит, потирает затекшие мышцы.

– Спасибо, – говорит.

Так русская смекалка победила хваленую заморскую йогу.

На один краткий миг.

Неврастеническая

Другую девушку я успокаивал при помощи баранок – нашел такой оригинальный способ нетрадиционной медицины.

У нее, видать, были проблемы с нервами – она могла на ровном месте сломать ситуацию, из простого сделать сложное, надумать, навиноватить себя и других, а в итоге страдать на разные лады. Я даже стал побаиваться, что она привыкнет находиться в депрессии, и потом не отучишь – начнет упиваться, покатится, как по рельсам. Кому это надо? Быть несчастной – опасно для души.

Я ей говорю:

– Ты, Нинка, капризничаешь.

– А что же мне делать? – отвечает с унылым видом.

– Иди съешь баранку – и все пройдет.

Она не поверила, но баранку съела – и все прошло.

С тех пор повелось: чуть что-то не так – обойдемся без пустырника, без походов в кино, без душеспасительных долгоиграющих бесед на тему «Лирические героини внутри меня», а баранкой – щелк, в кулаке ее раздавишь – вот тебе и лекарство! Хоть патентуй. Дешево и вкусно.

И Нинка в порядке.

Я ее на баранки подсадил конкретно, а потом как-то раз в ответственный момент ни одной баранки под рукой не оказалось. Что тут началось! Эх она и закатила – и «ты меня не любишь!», и «я злая, нехорошая», и «колокольчики у меня в душе больше не звенят – я хочу людей радовать, а я их мучаю!».

– Ты котенка не обидишь, – говорю я ей прямо. – Если ты кого и мучаешь, так только себя.

– И тебя, – смотрит.

– А я не мучаюсь, – ответил я так, и как будто баранка в воздухе щелкнула.

У Нинки в голове, видать, тоже что-то переключилось. Она слезы вытерла, обняла меня, прижалась – и поцеловать-то боится! Вот уж до чего!

– Извини, – мол, – меня.

– Да