Владимир Санин - Одержимый

3. Большинство капитанов при обледенении предпочитает держать судно носом на волну – главным образом для того, чтобы не менять заданный курс или не удаляться от района промысла. У данного вида штормования, однако, имеются очевидные недостатки: слишком интенсивно идет процесс обледенения, судно испытывает чрезмерно тяжелые динамические нагрузки от ударов волн, которые расслабляют заклепки и швы наружной обшивки, что создает угрозу возникновения течи и даже перелома корпуса.

Рекомендация: прежде чем попытаться развернуться и начать штормование по волне, необходимо оценить обстановку. При этом особое внимание следует обратить на одно обстоятельство: если длина волны близка или равна длине судна, метацентрическая высота, и так понизившаяся из-за обледенения, может оказаться отрицательной и судно опрокинется. Поэтому в данной обстановке необходимо немедленно уменьшить скорость, чтобы гребни волн быстрее проходили среднюю часть судна. И вообще в тех случаях, когда длина крутых и коротких волн близка к длине судна, штормовать по ветру рекомендуется лишь при крайней необходимости.

4. Обледенение высокорасположенных конструкций, увеличивая парусность судна, представляет особую опасность для удержания его на плаву. Смерзание в одно целое рангоута, такелажа, мачты может привести к критическому крену.

Рекомендация: в любых условиях производить первоочередную околку высокорасположенных конструкций.

Обсуждение проходило ночью, после околки льда; увидев, что мы начинаем слушать вполуха и засыпаем в креслах, Чернышев прекратил разбор, поставил задачу на следующую фазу эксперимента и отпустил нас по каютам. Помню, я испытывал такую нервную и физическую усталость, что на заключительные слова Чернышева реагировал довольно тупо: проспиртованный изнутри, растертый спиртом снаружи, закутанный, как кокон, в одеяло, я мог думать только о постели. И, лишь вскарабкавшись на свой второй ярус и уронив голову на подушку, я не без трепета представил себе, что это значит – набрать сорок пять тонн льда и отработать его околку в штормовых условиях открытого моря. До сих пор, как говорил Чернышев, мы занимались сбором разведывательных данных; теперь же мы схватились с обледенением врукопашную…

На размышления, однако, сил не осталось, и я заснул тяжелым, тревожным сном.

Но, прежде чем мы приступили к третьей фазе эксперимента, на борту «Семена Дежнева» произошли важные события.

Виктор Сергеевич Корсаков

Утро началось с неприятнейшего сюрприза.

– Понятно, почему вы ночью так развоевались, – положив руку на мой лоб, сказал Баландин. – Метались, стонали, кому-то грозили… – Он достал из портфеля термометр. – Ну-ка, будьте любезны. Ставлю вас в известность, что я популярный в кругу своих друзей шаман. Все болезни лечу медом, у меня запасена целая банка.

– До меня ли, – запротестовал я. – Ведь мы выходим в море…

– В лучшем случае к вечеру, – успокоил Баландин. – Еще не восстановлены антенны и окна в рубке. Ну а если даже и выйдем, указания капитану будете передавать через меня!

Баландин жизнерадостно заржал. За полтора месяца он, по его собственному выражению, «сбросил лишний вес» и, длинный, на редкость тощий, в непомерной, с плеча Воротилина тельняшке, выглядел как дружеский шарж на Дон-Кихота.

– Паша, – торжественно изрек он, – простите мне отличное настроение. Идея с полиэтиленовой пленкой пришла внезапно, я и сам не ожидал, что получится так интересно. А ведь пленка, прошу учесть, значительно дешевле эмали!

– Счастливый вы человек, Илья Михалыч, – позавидовал я.

– В общем, да, – охотно согласился Баландин, натягивая свитер и сразу приобретая более степенный вид. – Что нам нужно для счастья? Капельку удачи, друг мой. Мне – придумать что-нибудь дельное, вам – собрать приличный материал, Корсакову – сохранить достоинство, девочкам – найти хороших людей и выйти замуж. Кстати, в последнее время я занимаюсь с ними математикой и химией…

– С ними тоже? – улыбнулся я.

– Паша, как вы можете, – с упреком сказал Баландин. – Да, я люблю молодежь, и мне симпатичны эти милые, незатейливые девочки, но я, разумеется, шагу не сделаю, чтобы добиться их благосклонности, ибо понимаю, что буду до крайности глуп и смешон. Прошу поверить на слово, что дело обстоит именно так. Они экстерном кончают десятилетку, Люба просила им помочь. И если Рая внимательна и усидчива, то Зина… Не нравится мне эта история, Паша, связался черт с младенцем… Я не ханжа, однако, на мой взгляд, наши понятия о «нашей женщине» должны неизбежно меняться; помню, для меня, подростка, двадцатидвухлетняя женщина казалось старухой, теперь же я не могу относиться к ней иначе как к дочери. Зато женщина, которая по возрасту годится в бабушки, часто полна для меня привлекательности, она – ровня. Не хочешь быть смешон, ищи ровню. – Он густо покраснел. – Надеюсь, вы не думаете, что я… что мы с Любой… Словом, вы не придаете слишком серьезного значения тому, что… как бы получше выразиться…

– Конечно, не придаю, – великодушно помог я. – Так сохранит Корсаков достоинство, как считаете?

– Хитрый вы, Паша, – улыбнулся Баландин, – ловко переключаетесь… На этот вопрос ответить не берусь.

– А все-таки? – настаивал я. – Согласитесь, он ведет себя безупречно: в разборах принимает самое деятельное участие, будто ничего не произошло, перед Чернышевым извинился, Зину на чай не приглашает…

– А почему не приглашает, не знаете? – проворчал Баландин. – Вы наивны, друг мой, ему больше ничего не остается делать. Капитан Сильвер тоже повел себя безупречно, когда вернулся к исполнению обязанностей корабельного повара.

– Вот так сравнение! –рассмеялся я. – Не хватает только, чтобы Корсаков, как Сильвер, ночью проломил перегородку и сбежал… ну не с мешочком гиней, а с чемоданом протоколов. Нет, серьезно, Илья Михалыч, вы сами учили меня снисходительности к мелким недостаткам.

– Дайте-ка термометр. – Баландин озабоченно присвистнул. – Тридцать восемь и две десятых, имеете полное право валяться на койке, капризничать и задавать трудные вопросы… Снисходительность… Когда вам, как мне, стукнет шестьдесят…

– Шестьдесят?! – ошеломленно воскликнул я.

– Спорт, друг мой, ежедневная зарядка, водные процедуры, бег трусцой и лыжи! Когда вам стукнет шестьдесят и страсти перестанут с прежней силой надувать ваш парус, вы поймете великую мудрость Анатоля Франса: «Дайте людям в судьи Иронию и Сострадание»; тогда вы возвыситесь над будничной серостью, начнете обозревать мир с олимпийской высоты и вам, быть может, откроются новые истины. Вы поймете, что слабость бывает человечнее цельности, что настоящий друг тот, кто прощает вам вашу удачу, вы сами научитесь многое прощать и не причинять боли, и единственное, к чему останетесь непримиримым, – это к подлости во всех ее разновидностях. Сие длинное и нудное рассуждение, которому вы нетерпеливо внимаете, я привожу потому, что хочу уберечь вас от разочарований. Очень похвально видеть человека в наилучшем свете, но нельзя с этой заданной целью смотреть на него через розовые очки… Отдыхайте, бегу докладывать. Кстати, к вашему сведению, есть такой морской сигнал: «Имею на борту больного!»