Владимир Санин - За тех, кто в дрейфе!

В эту ночь кают-компания превратилась в проходной двор: одни приходят, другие уходят спать, опять возвращаются – какое там, разве заснешь, когда завтра лететь домой!

Растревожился народ, Водки нет, так кофе пьет, Ждет, когда же самолет Лыжами скользнет на лед И поднимет в небо сине.

Там-там-там!К Нине, Оле, Вере, Зине –Там-там-там! – импровизирует под гитару Веня.Я ведь, братцы, не медведь!Я хочу ласкать и петь!Снег, пургу, мороз, торосы К черту позабыть!И твои густые косы, Всю тебя любить!

– В-веня, д-давай ту, – заикаясь, осипшим голосом просит Горемыкин, – про з-зеленоглазую, к-которая ждет.

Валю без смеха слушать невозможно.

– Расскажите, товарищ повар, какие чувства вы испытывали, когда тот грубиян нарушил ваше уединение? – вытаскивая блокнот и изображая из себя репортера, спрашивает Кузьмин.

– Пошел вон, хам! Не видишь, читаю! – подсказывает Осокин.

– В-всех б-без компота оставлю! – грозит Горемыкин. – М-мерзавцы!

Входит Кирюшкин и с глубоким подозрением смотрит на Веню, который делает честнейшие глаза.

– Твоя работа?

– Какая, дядь Вася? – наивным голосом спрашивает Веня. Часа два назад он извлек из знаменитого дяди-Васиного сундучка половину инструментов и сунул вместо них ржавую десятикилограммовую втулку.

– Сукин ты сын, паря, – благодушно говорит Кирюшкин, наливая себе кофе и присаживаясь. – Опыта у тебя мало, не так сработал. Мы, бывало, сюрприз в чемодан отзимовавшему товарищу подкладывали за пять минут до посадки, да сами его вещи в самолет вносили, чтоб по тяжести не догадался и не проверил. Мне, помню, таким манером здоровый камень на добрую память упаковали, чуть не надорвался, когда сундук из самолета, вытаскивал.

– Спасибо за совет, дядь Вася, – проникновенно благодарит Веня.

– Смотри, паря, прибью! – обещает Кирюшкин.

– Вам хорошо, – завистливо вздыхает Кузьмин, – есть что паковать, а наши вещички ищи теперь в бюро находок у Нептуна.

Груздев, Непомнящий, Осокин и Рахманов грустно кивают. Они бездомные, христарадничают – живут на подаяниях, у них даже своих зубных щеток не осталось.

– Эт-то т-тебе хорошо, – мстительно говорит Горемыкин, – т-тебе много не надо, од-ни штаны на двоих!

Эта история обещает стать фольклорной; месяц назад, когда станцию последний раз ломало, Кузьмин и Груздев в полной темноте вскочили с нар одеваться и сунули каждый по ноге в одни и те же брюки. Домик накренился – под ним прошла трещина, вокруг грохочет, ничего невозможно понять – светопреставление! Пока разобрались, от страха чуть богу души не отдали!

– Самолет!

Раздетые, мы выбегаем из кают-компании. Никакого самолета нет, ревет дизель. Кузьмин смеется: это он нас разыграл за напоминание об истории с брюками. Его беззлобно ругают – в такой обстановке разыграть нас ничего не стоит. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, как Груздев и Рахманов играют в шахматы. Лучшие на станции специалисты по молниеносной игре, они сейчас невыносимо долго размышляют над каждым ходом, обвиняют друг друга в тугодумии, злятся, и («Ленский пешкою ладью берет в рассеяньи свою») – Груздев чужим ферзем объявляет Рахманову мат! Что ж, все это знакомо и не раз пережито: в последний, быть может, день зимовки от полярника нельзя многого требовать, здесь, в кают-компании, только бренная его телесная оболочка, а душа и мысли – ох, как далеко. Я сам ни о чем путном не могу думать: устрой мне сейчас элементарный экзамен, вели изложить методику извлечения занозы из пальца – я позорно провалюсь. Сейчас большинство из нас не повторило бы в уме таблицу умножения.

Из радиорубки звонит Костя, ругает последними словами Рахманова: Белов требует погоду!

– Музыка! – Веня блаженно закатывает глаза и – речитативом: – Белов требует погоду! Кирюшкин смотрит на часы.

– Иди Дугина меняй… артист!

– Праздной публике – мое почтение! Веня берет разухабистый аккорд, вешает гитару на стену и уходит, но тут же вваливается обратно, держась за живот. Следом с двумя чемоданами и рюкзаком входит заспанный, но сияющий Шурик.

– Я готов! – докладывает он.

– Держите меня! – скулит Веня, валясь на пол и стуча по нему ногами.

Мы ничего не понимаем.

– К чему готов, Шурик? – ласково, как больного, спрашивает Груздев.

– Так ведь объявили посадку! – удивляется Шурик и, оглушенный общим хохотом, ошалело и с недоверием оглядывается. – Ой, неужели мне присни-и-лось?

Тут слышится хлопок – будто кто-то под ухом ударил в ладоши. Мы выбегаем из кают-компании.

– Слезай, братва, приехали!

Поперек бывшего разводья, нашей взлетно-посадочной полосы, расходилась широкая трещина.

СЕМЕНОВ – СВЕШНИКОВУ «В 04:40 расположении станции начались подвижки льда тчк Результате торошения разрушены основной аэродром медпункт кают-компания утонул трактор тчк Ходе спасательных работ получили травмы Груздев перелом ребра Осокин вывих плеча тчк Покидаем станцию выходим запасному аэродрому куда вылетели ЛИ-2 Белов Крутилин тчк Торосы подступили радиостанции связь прекращаю тчк Семенов».

ЧУТЬ ПОВЕРНУТЬ ГОЛОВУ

Люди спали. Семенов только-только загасил спиртовку, и в гроте было тепло. Тоскливо, по-волчьи, выла пурга, снег забивал щели в стенке, сложенной из, кусков льда, и Семенов каждые несколько минут прочищал веслом отдушину для прохода воздуха – главная забота дежурного. Он был доволен и своими ребятами и временным своим убежищем. Полдела сделано, пусть отдохнут, пока пурга. А там видно будет. Томилин и Филатов как сидели на мешке, так и уснули, прижавшись друг к дружке, а Бармин – тот свернулся калачиком на брезенте у их ног, голова на филатовских унтах. Не будить – проспят сутки, но будить придется. Вряд ли ты будешь шутить, когда я тебя подниму, беззлобно подумал Семенов. Эх, ты, остряк. «Как красиво! – пропел, оглядывая крохотный грот с нависшей над головой глыбой льда. – Если завалит, отличный склеп получится!». Шутка Семенову не понравилась, он не любил, когда в опасной ситуации вспоминали про смерть, даже в шутливой форме. Смерть не надо дразнить, лучше оставить ее в покое. Тем более, начнись снова подвижки льда – и Саша того и гляди не успеет осознать, каким провидцем он оказался…

А вот своего сменщика Томилина доктору будить не придется: сам откроет глаза ровно через три с половиной часа. У радиста сторожевые точки в мозгу работают лучше всякого будильника…

Филатов всхрапнул с такой силой, что Семенов вздрогнул. У него заныло на душе. С полчаса всего прошло, как ребята уснули, и думать ему особенно было некогда, а сейчас посмотрел на Филатова и поймал себя на мысли о том, что четверть века полярки не всему его научили, и если разговор льдов и пурги он научился понимать с полуслова, то разгадать, понять, человека может не всегда. Чего перед собой юлить, теперь самому себе можно сказать прямо: ошибся он в обоих – и в Дугине и в Филатове.