Лондон. Прогулки по столице мира - Мортон Генри Воллам

Перед Первой мировой войной жители занятого кипучей деятельностью и уверенного в себе города получали жалованье серебряными и золотыми монетами. О банкнотах никто понятия не имел. Соверен, который на жаргоне кокни назывался «джимми-о'гоблин», был красивой, тяжелой монетой золотисто-красного цвета. Эти монеты внушали человеку такое чувство достатка и уверенности в своих финансовых возможностях, какое не способна внушить даже толстая пачка сегодняшних банкнот. На одной стороне монеты было изображение королевы Виктории или короля Эдуарда VII, а на другой — разящий дракона святой Георгий. И если тогда даже на пенни можно было купить целый список товаров, то уж соверена хватало надолго.

Кошельки никогда не пользовались популярностью в Англии, и я до сих пор отношусь с предубеждением к человеку, который, вытащив из кармана кошелек, осторожно извлекает из него несколько монет. Впрочем, я с гордостью вспоминаю тот маленький металлический кошелек, предназначенный для хранения соверенов, который мне подарили еще в юношеские годы. Лежавшие в нем монеты были плотно прижаты друг к другу, и для того, чтобы извлечь одну из них, нужно было надавить большим пальцем — тогда верхняя монета, выскользнув из своего гнезда, попадала в узкое пространство между большим и указательным пальцами, а та, что лежала под ней (если она там лежала), занимала место верхней.

Когда вы молоды, то видите окружающий мир в радужном свете, поэтому теперь мне трудно сказать, соответствовало ли то впечатление буйного веселья и всегда хорошего настроения, которое произвел на меня Лондон, реальной атмосфере тех дней — или же я смотрел на столицу сквозь розовые очки молодости. Огромное количество людей вело невероятно омерзительный, скотский образ жизни. В моей памяти проносятся образы нищих, которые часто спали прямо на набережной, и босоногих мальчишек. И все же на первый взгляд Лондон производил впечатление огромной, дружелюбно настроенной и веселой столицы. Впрочем, между богатыми и бедными, наделенными правами и бесправными лежала глубокая пропасть. Существовало огромное количество тех, кто только притворялся несчастным, но я полагаю, что тогда не было той зависти и злобы, которые являются характерной чертой периодов социальной напряженности.

Именно в то время, о котором я пишу, появился кинематограф, но на него тогда не обращали большого внимания. Первые фильмы показывали в импровизированных кинотеатрах, которые как я припоминаю, назывались биоскопами. За исключением Южно-Африканского Союза, это название уже повсюду вышло из употребления, там же большинство роскошных, оборудованных кондиционерами кинотеатров все еще называют этим архаичным словом. Насколько я помню, первые фильмы представляли собой отрывочные эпизоды путешествия на гондоле по Большому каналу в Венеции, но зрители с изумлением и восторгом наблюдали за тем, как на экране двигаются живые люди. Тогда никому бы и в голову не пришло, что всего через несколько лет эти движущиеся фотографии нанесут смертельный удар всемогущему мюзик-холлу. Кстати, я не вижу более существенных отличий между той эпохой и сегодняшним днем, чем отличия между посетителями мюзик-холлов и зрителями кинотеатров. Тогда после представления какого-нибудь мюзик-холла толпы возбужденных зрителей заполняли освещенные фонарями улицы Лондона. Они громко пели и свистели, пребывая в радостном настроении, которое было вызвано тем, что они увидели на сцене Весту Тилли, Мэри Ллойд, Малютку Титч, Джорджа Роби или Гарри Тейта. И совсем по-другому покидает кинотеатр толпа современных зрителей. Каждому из нас знакомо то виноватое выражение лиц, с которым они выходят на улицу. Такое впечатление, что они выходят из какого-то гигантского морга.

Я помню, что весной и зимой улицы Лондона чернели от обилия цилиндров, а летом белели от множества соломенных шляп. Я помню, как жарким летним днем 1914 года меня везли по Мэлл, а внизу колыхалось бескрайнее море соломенных шляп. Тогда я, как и тысячи других людей, выкрикивал здравицы королю Георгу V, потому что в тот день мы вступили в войну с Германией. Никто из нас не понимал, что богатому Лондону эпохи частного предпринимательства пришел конец.

Спустя четыре года я познакомился со своим третьим Лондоном.

Это был Лондон эпохи «долгого перемирия», Лондон в период между двумя большими войнами. В то время я был молодым романтиком. Продолжая удивляться тому, что мне удалось остаться в живых, я с волнением понимал, что зарабатываю себе на жизнь в городе, который, как мне казалось, является самым желанным и восхитительным местом на свете. Уж не знаю, считают ли сегодняшние молодые провинциалы Лондон городом неограниченных возможностей, но именно таким считал его я и многие другие молодые люди того времени. Мы возмещали собственное неумение и профессиональную непригодность уверенностью в том, что если только нам удастся попасть в Лондон, в этот волшебный, чарующий город, то все у нас будет хорошо и нам улыбнется удача точно так же, как она в свое время улыбнулась Дику Уиттингтону, Шекспиру, Гаррику, Сэмюелу Джонсону и многим другим бедным, но амбициозным провинциалам.

Я обнаружил, что этот Лондон не слишком отличается от того города, который я немного узнал перед войной. Впрочем, его колоссальная самоуверенность слегка пошатнулась и уже подули ветры перемен. Золотой соверен исчез, а цилиндры вышли из моды. Однако внешне Лондон все еще казался таким же веселым и дружелюбным, каким он был до войны. Старики говорили, что город стал другим и уже никогда не будет прежним, но кто же верит старикам? К тому же Лондон все еще располагал изрядной долей прежних богатств и утонченности. Во время так называемых «сезонов» перед известными всему городу зданиями, как и прежде, устанавливали полосатые тенты, многие летние вечера полнились звуками оркестровой музыки, слушателями которой становились толпы зевак, наблюдавших за прибытием гостей, приезжавших в автомобилях с личным шофером.

Это был Лондон Ллойд Джорджа, Бонара Лоу и Болдуина. Его обитателями были принц Уэльский, лорд Бивербрук, леди Кьюнард, Джордж Лэнсбери, Рамсей Макдональд, Майкл Арлен, Ноэл Кауард, лорд Лонсдейл, Марго Асквит, леди Астор, Филип Сноуден, мистер и миссис Сидней Вебб, Джеймс Барри, Джозеф Конрад, Джон Голсуорси, Бернард Шоу, Дин Индж и многие другие.

Я считал, что работать в таком городе — сплошное удовольствие. Но вскоре мне пришлось умерить свои восторги. Это случилось, когда я заглянул в глаза знакомого мне еще по армии человека, которым я в свое время восхищался. Он стоял на тротуаре и протягивал шляпу в надежде получить милостыню. Рядом стояли три его товарища по несчастью с музыкальными инструментами в руках. Он явно не был очарован магией Лондона. Несправедливости жизни, которые в прежние времена воспринимались как неизбежность, теперь стали особенно заметны. Помню, как затаившиеся в районе Трафальгарской площади конные полицейские, вытащив трости с вложенными в них клинками, бросились на огромную толпу демонстрантов. И все же жизнь состояла не только из забастовок и демонстраций, хотя, судя по статистическим данным о безработице того времени, подобные выступления должны были происходить гораздо чаще.

Рядовые лондонцы, как и в восемнадцатом столетии, проявляли трепетный интерес к поведению светских красавиц, которые пользовались всеобщей любовью. Теперь они проявляют такой же интерес к поведению киноактрис. Подобно толпе времен Георгов, которая собиралась, чтобы посмотреть на сестер Гэннинг, толпы тех дней собирались с искренним восхищением поглазеть на леди Диану Мэннерс или на красавицу Полу Геллибранд. Все еще можно было увидеть аристократов, и людям нравилось их разглядывать. Лорд Лонсдэйл, в сюртуке, с сигарой во рту и гарденией в петлице, был популярной фигурой в Олимпии. Тогда был заселен весь Итон-сквер, отдельные дома которого ныне опустели, а другие подверглись целому ряду перестроек и теперь разделены на квартиры. Были полностью заселены улицы и аллеи Белгрейвии и Мэйфера. На Пиккадилли все еще стоял старый Девоншир-хаус, который с мрачным упорством отгораживался своей длинной стеной от чуждой ему эпохи. Но наступил день, когда на эту стену забрались рабочие, которым было поручено его разрушить. Живописная Аделфи-террас выходила на Темзу, и я помню, что провел там, в старом доме Сэвидж-клуба, множество приятных вечеров.