Юрий Аракчеев - Зажечь свечу

Когда они, два мастера и два прораба — Авдюшин, Агафонов, — сидели в ресторане «Луч» (Леонид Николаевич вложил в долю свои последние деньги, остаток той части прогрессивки, которую утаил от Нины), все расцвело для него и казалось необыкновенно значительным. Даже свету в «Луче» вроде как прибавилось.

— Выпьем, что ли, за них, ребята?

— Выпьем!

— Давай выпьем, чего ж…

— Бросьте вы! Наивные люди. Чего они сделают-то, чего? Бахметьева, что ли, снимут? Ждите, как же! Замнут, все замнут, увидите. Ты вот сам, Агафонов, мало, что ли, пытался? Почему это ты до сих пор прорабом работаешь, а, скажи?

— Ерунду ты говоришь. Внезапно приехали — слышал? Стали б они тебе так…

— А, брось!

— Ну так выпьем, ребята, давайте!..

А когда расходились, веселые, захмелевшие, — прощаясь, были мыслями уже каждый у себя дома, с семьями, выслушивали уже встречные приветствия жен, — однако хорохорились еще, и Леонид Николаевич, пожимая протянувшиеся к нему, словно спасающие, не дающие упасть руки, задерживал каждую в своей руке, с трудом отпуская, отрывая от себя, словно перед выходом в рейс перерубая канаты.

Нина встретила его ледяным молчанием.

Еще когда поднимался по лестнице, он храбрился, настраивал себя — знал ведь, что его ждет, но решил преодолеть это и, вдребезги разбив ледяную перегородку, рассказать наконец ей все, поделиться! Когда-то он умел это делать! Но, войдя и увидев лицо — это лицо! — понял, что теперь не сможет. И, едва раздевшись, повесив плащ и шляпу, он скрылся в ванной.

Ванная — это было его спасение. Он просто не мог себе представить, что бы он делал, останься они с Ниной навсегда в той комнате в коммунальной квартире, где прожили свои первые годы. Стечение обстоятельств, везение, многосторонний обмен — и вот они здесь, в этой изолированной квартире. С ванной. Где можно запереться, пустить горячую воду, расслабиться, погрузиться в это обволакивающее, чуть пахнущее хлором прозрачное светлое благо, примиряющее со всем на свете. Лишь там, за белыми стенами, за скошенной зеленой дверной решеткой — заботы, непосильная борьба, усталость, но зато здесь… О, здесь блаженство… И не надо делать вид, притворяться, чтобы скрыть правду, которая так и норовит выползти на твое лицо для всеобщего обозрения, не надо лгать…

И, выйдя из ванной, можно не замечать уже ледяного молчания, а почитать газету или сразу же лечь в постель — к стенке, плотнее, потому что через некоторое время отбросится одеяло, пахнет холодом и затеплеет рядом — не надо и руку вытягивать до конца — другое тело, когда-то зовущее и родное, а теперь напряженное, скованное, равнодушное. Но и требовательное тем не менее. Чужое.

И слава богу, если можно спокойно уснуть.

А потом — серый рассвет, серые простыни, подушка, мебель…

И — день. Что же произошло? Почему не устояли они?

На второй день — второй день работы комиссии — он все-таки решился ей сказать.

Пришел домой раньше, сразу после окончания рабочего дня, успел в детский сад, по дороге купил букетик цветов, прихватил даже бутылку сухого вина и, войдя, начал сразу о главном.

Цветы и вино чуть ли не до слез растрогали Нину.

Он говорил ей что-то о своей работе, о какой-то комиссии, что приехала с ревизией к Бахметьеву и Барнгольцу, — она не раз уже слышала эти два имени, — об ожидании перемен, но она слушала, не слушая, слишком привыкла к его жалобам на несправедливость, давно разуверилась. Но этот долгожданный маленький букетик астр подействовал на нее как напоминание о том времени, когда она с надеждой смотрела вперед. Теперь-то она уже давно поняла, что дело не в нечестности, которая будто бы окружает ее мужа, дело совсем в другом. Почему есть люди, которые добиваются того, чего хотят, не жалуясь на трудности, на нечестность, почему у них получается все, за что бы они ни взялись? Почему ее муж, такой решительный, такой настоящий мужчина в прошлом, — почему он так вял, бескостен сейчас, почему он не может дать бой, дать настоящий бой тем самым жуликам, о которых он столько ей говорит? Что может быть хуже таких вот жалоб, брюзжания — они-то как раз и говорят о слабости, о неспособности бороться. Сделал ли он что-нибудь стоящее, решительное на самом деле? Нет, конечно, нет. Вот он и выпивать уже начал и приходит поздно домой, не хочет ничего делать…

И вдруг, только раз, только раз повнимательнее взглянув ему в глаза, увидела… Что это? Откуда появился этот давно погасший блеск, эта уверенность — да, уверенность, которой она так давно не видела в нем? И на миг усомнилась Нина в чем-то — она еще не знала в чем, но заколебалась, забеспокоилась, почувствовала необходимость обдумать, может быть, даже пересмотреть что-то. Погода ли на него так подействовала, или какая-то встреча, или, может быть, он… Нет, в себе, вроде бы не пахнет ничем. Может быть, у него кто-то есть, женщина — ведь она давно подозревала его, — и сегодня… Но нет, он ведь пришел рано. Не может же он в рабочее время, это на него не похоже…

И, только пересмотрев всякие такие возможности, она пришла к мысли о самом простом — она стала слушать его, на самом деле слушать, заставила даже кое-что повторить, объяснить и с удивлением, с какой-то растущей против ее воли странной радостью подумала вдруг: а может быть, он прав, на самом деле прав?.. Задал же он ей задачу!

Но и Леонид Николаевич, увидев этот пробужденный в ней интерес, сам возбужденный им, тоже почувствовал себя по-другому — действительно сильным, — и внезапно оба они словно вдруг перенеслись лет на шесть назад.

Или это вино так подействовало на них?

ГЛАВА X

Приехав на третий день в СУ-17, Нестеренко сразу направился в кабинет к Бахметьеву. Михаил Спиридонович был один.

Вид у него был не очень-то бодрый. «Поворочался ночью-то», — отметил не без торжества Нестеренко. Он на минуту забыл о вчерашнем разговоре с Хазаровым и о своих сомнениях.

— Что, погодка-то вроде как наладилась? — спросил он ласково.

— Да, сейчас хорошо. Но мы время-то зря не теряем. У нас сейчас как раз горячо. Скоро вот новый объект сдаем…

Бахметьев говорил так, словно демонстрировал перед Петром Евдокимовичем свою расторопность, преданность делу. Он почти заискивал перед председателем комиссии.. «Хорош, хорош, — смаковал этот момент Нестеренко, — ты у нас еще попляшешь, мы тебе покажем кузькину мать». Он наклонился, кряхтя, и погладил колено у протеза.

— Знаете, Михаил Спиридонович, — сказал он медленно, стараясь продлить удовольствие. — Качество-то у вас не на высоте? А?