Джером Джером - Трое в лодке, не считая собаки

Марло, по-моему, одно из самых приятных мест на Темзе. Это кипучий, живой городишко; в целом он, правда, не весьма живописен, но в нем-таки можно найти немало причудливых уголков — уцелевших сводов разрушенного моста Времени, по которому наше воображение перенесется в те дни прошлого, когда замок Марло был владением саксонца Эльгара, еще до того как Вильгельм захапал его и подарил королеве Матильде[36], и еще до того как оно перешло сперва к графам Уорвикам[37], а еще потом — искушенному в житейских делах Лорду Пэджету, советнику четырех монархов подряд[38].

Места вокруг здесь тоже замечательные, если после прогулки лодочной вы любите прогуляться по берегу, а сама река здесь лучше всего. Ближе к Кукэму, за Карьерным лесом и за лугами раскинулся чудный плес. Милый старый Карьерный лес! Твои крутые узкие тропки, твои причудливые полянки — как пропахли они памятью о летних солнечных днях! Сколько призраков-лиц смеется в твоих тенистых прогалинах! Как ласково льются голоса далекого прошлого с твоих шепчущих листьев!

От Марло до Соннинга местность еще красивее. Величественное старинное Бишемское аббатство, каменные стены которого звенели кликами тамплиеров и в котором когда-то нашла свой приют Анна Кливская, а еще когда-то королева Елизавета[39] — высится по правому берегу в полумиле выше Марлоуского моста. Бишемское аббатство богато на мелодраматические истории. В нем есть увешанная гобеленами спальня и потайная клетушка, глубоко запрятанная в толстых стенах. Призрак леди Холи, которая заколотила своего маленького сына насмерть[40], все еще бродит здесь по ночам, пытаясь смыть кровь со своих призрачных рук в призрачной чаше.

Здесь покоится Уорвик, «делатель королей»[41], которого теперь не беспокоят такие суетные вещи как земные короли и царства; Солсбери, послуживший как следует в битве при Пуатье[42]. Перед самым Аббатством правее по берегу стоит Бишемская церковь, и если существуют на свете могилы, заслуживающие внимания, — это могилы и надгробия Бишемской церкви. Как раз здесь, катаясь на лодке под бишемскими буками, Шелли, который жил в Марло (его дом на Уэст-стрит можно посмотреть и сейчас) сочинил «Восстание Ислама»[43].

А чуть выше, у Харлейской плотины, я мог бы, как часто думал, жить бы, наверное, целый месяц и так бы досыта не испил всей прелести этого места. Городок Харли, в пяти минутах ходьбы от шлюза, — одно из древнейших поселений на Темзе и существует, цитируя затейливый слог тех туманных времен, «со времен короля Сэберта и короля Оффы»[44]. Сразу же за плотиной (вверх по течению) начинается Датское поле, где однажды во время похода на Глостершир разбили свой лагерь наступающие датчане[45]; а еще дальше в прелестной излучине приютилось то, что осталось от Медменхэмского аббатства.

Знаменитые медменхэмские монахи, или «Орден Геенны Огненной», как их обычно звали и членом которого был пресловутый Уилкс[46], составляли братство, имеющее своим девизом «Делай что хочешь!». Эта приманка до сих пор красуется над разрушенными воротами. За много лет до того как это липовое аббатство — храм неблагочестивых шутов — было основано, здесь стоял монастырь более строгого класса, монахи которого в некоторой степени отличались от бражников, пришедших на смену пятьсот лет спустя.

Монахи-цистерцианцы, аббатство которых стояло на этом месте в тринадцатом веке, вместо обычной одежды носили грубую рясу с клобуком, не ели ни мяса, ни рыбы, ни яиц, спали на соломе и служили ночную мессу. Дни свои они проводили в труде, чтении и молитвах; на их жизни лежало безмолвие смерти, ибо они давали обет молчания.

Мрачную жизнь вело это мрачное братство в благостном уголке, который Бог создал таким ярким и радостным! Как странно, что голоса Природы, звучавшие повсюду вокруг — в нежном пении вод, в шелесте прибрежных трав, в музыке шуршащего ветра — не научили их смыслу жизни более истинному. Они слушали здесь, долгими днями, в молчании, не раздастся ли голос с небес; каждый день и каждую ночь этот голос взывал к ним на тысячу разных ладов — но они ничего не слышали.

От Медменхэма до живописного Хэмблдонского шлюза река полна тихой прелести, но пройдя Гринлэндс, она становится скучноватой и голой, и так до самого Хенли. Гринлэндс — совершенно неинтересное место, куда ездит на лето владелец киоска, где я покупаю газеты. (Там можно частенько увидеть, как этот тихий непритязательный джентльмен бодро работает веслами, или сердечно беседует с каким-нибудь престарелым смотрителем шлюза.)

В понедельник утром в Марло мы встали более-менее рано и перед завтраком пошли искупаться. На обратном пути Монморанси повел себя как форменный осел. Единственный предмет, по поводу которого наши с Монморанси мнения серьезно расходятся, — это кошки. Я кошек люблю; Монморанси не любит.

Когда кошка встречается мне, я говорю «Бедная киска!», нагибаюсь и щекочу ее за ушами; кошка задирает хвост чугунной трубой, выгибает спину, начинает вытирать нос мне об брючины, и кругом царит мир и благоволение. Когда кошка встречается Монморанси, об этом узнает вся улица; при этом на каждые десять секунд расходуется такое количество бранных выражений, которого обыкновенному порядочному человеку хватило бы на всю жизнь (если, конечно, пользоваться осмотрительно).

Я не осуждаю его (как правило, я довольствуюсь простой затрещиной или швыряю камнем), так как считаю, что порок этот — природный. У фокстерьеров этого наследственного греха приблизительно в четыре раза больше чем у остальных собак, и нам, христианам, со своей стороны требуются годы и годы терпеливых усилий, чтобы добиться сколько-нибудь ощутимого исправления в безобразии фокстерьерской природы.

Помню, как-то раз я стоял в вестибюле Хэймаркетского универсального магазина, в полном окружении собак, которые дожидались своих хозяев, ушедших за покупками. Там были мастифф, один-два колли, сенбернар, несколько легавых и ньюфаундлендов, гончая, французский пудель (поношенный в середине, но голова кудлатая), бульдог, несколько существ в формате Лоутер-Аркейд[47], величиной с крысу, две йоркширские дворняжки.

Они сидели терпеливые, благообразные и задумчивые. В вестибюле царила торжественная тишина, создающая атмосферу покоя, смирения и мягкой грусти.

Но вот вошла прелестная молодая леди с кротким маленьким фокстерьером; она оставила его на цепочке между бульдогом и пуделем. Он уселся и с минуту осматривался. Затем он воздел глаза к потолку и, судя по их выражению, задумался о своей матушке. Затем он зевнул. Затем он оглядел других собак, молчаливых, важных, полных достоинства.