Джером Джером - Трое за границей

— Чей же? — спросил он прямо.

— Не могу вам сказать. Я не знаю, чей это велосипед.

— Где вы его взяли? — был следующий вопрос.

Подозрение, в нем прозвучавшее, почти оскорбило меня.

— Я взял его, — отвечал я, со всем спокойным достоинством, на которое в этот момент был способен, — в поезде. Дело в том, — продолжил я искренне, — что я ошибся.

Закончить он мне не дал. Он просто сказал, что так и думал, и дунул в свисток.

Разбирательства, которые затем последовали, лично я вспоминаю без удовольствия. По какой-то чудесной удаче (говорят, Провидение хранит некоторых из нас) инцидент произошел в Карлсруэ, где у меня был знакомый немец, довольно важный чиновник. О том, как сложилась бы моя судьба, случись это не в Карлсруэ или не окажись моего знакомого в городе, я не хочу и думать. Как бы то ни было, я спасся, как говорится, каким-то чудом. Хотелось бы, конечно, добавить, что Карлсруэ я покинул с незапятнанной репутацией, но это будет неправда. Факт, что я вышел сухим из воды, в полицейских кругах Карлсруэ по сей день расценивается как серьезная ошибка следствия.

Но вся эта мелочь меркнет пред леденящим кровь преступлением, которое совершил Джордж. Инцидент с велосипедом поверг нас всех в замешательство, и как результат мы потеряли Джорджа. Как выяснилось потом, он ждал нас у полицейского суда, но в тот момент мы об этом не знали. Мы подумали, что он, возможно, выехал в Баден сам. Стремясь поскорее убраться из Карлсруэ и, быть может, не соображая как следует, мы вскочили в первый же проходящий поезд и направились в Баден.

Когда Джордж, измучившись ожиданием, вернулся на станцию, он увидел, что мы уехали, и с нами же уехал багаж. Его билет был у Гарриса; нашим кассиром был я, так что в кармане у Джорджа оставалась только какая-то мелочь. Тогда, посчитав свое положение смягчающим вину обстоятельством, Джордж сделал свой первый сознательный шаг на поприще злодеяний, от которого, когда мы прочитали скупой протокол судебной повестки, волосы у нас с Гаррисом стали почти что дыбом.

Путешествовать по Германии, следует пояснить, несколько проблематично. Вы покупаете билет на станции, откуда хотели бы выехать, до станции, куда бы хотели попасть. Казалось бы, с этим билетом вы попадете на эту станцию. Но это не так. Когда ваш поезд подходит, вы пытаетесь в него втиснуться; кондуктор, однако, величественно посылает вас прочь. Где ваши бумаги? Вы демонстрируете свой билет. Вам объясняют, что сам по себе билет к употреблению непригоден; это лишь первый шаг по стезе вашей поездки; вам нужно бежать назад в кассу и дополнительно приобретать то, что называется «Schnellzugkarte» [Билет на скорый поезд.]. Вы возвращаетесь с данным купоном, полагая, что ваши мытарства окончены. Вас пропускают — пока все нормально. Однако вам нельзя сидеть, вам нельзя стоять, вам нельзя ходить по вагону. Для этого вам нужно приобретать третий билет, который на этот раз называется «плацкартой» и который дарует вам место на какое-то расстояние.

(Я часто думал: что остается делать человеку, который упрется и купит только первый билет? Будет ли ему позволено бежать по шпалам за поездом? Сможет ли он нацепить на себя ярлык и упокоиться в багажном вагоне? Опять же, что грозит человеку, который, купив-таки «шнельцуг», упрется и откажется брать «плацкарту»? Разрешат ли ему влезть на багажную полку? Или позволят повисеть за окном?)

Возвращаясь к Джорджу: денег у него хватило только на билет третьего класса в почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать любопытства кондукторов, он подождал, пока поезд тронется, и уже тогда запрыгнул в него. Это было его первое злодеяние:

а) посадка на поезд во время движения;

б) невзирая на предупреждение должностного лица.

Второе злодеяние:

а) проезд в поезде более высокой категории, чем указанная в билете;

б) отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.

(Джордж сказал, что никакого «отказа» не было; он просто сообщил должностному лицу, что уплачивать разницу ему нечем.)

Третье злодеяние:

а) проезд в вагоне более высокой категории, чем указанная в билете;

б) отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.

(Здесь точность протокольных данных Джордж оспаривает равным образом. Он вывернул карманы и предложил должностному лицу все, что у него было, — а было у него пенсов восемь германской мелочью. Он предложил перейти в третий класс, но в этом поезде третьего класса не было. Он предложил перейти в багажный вагон, но его не стали даже слушать.)

И четвертое:

а) проезд на месте без оплаты такового;

б) праздношатание в коридоре вагона.

(Так как сидеть на месте без оплаты такового ему запрещалось, трудно представить, что еще ему оставалось делать.)

В Германии, однако, понять — не значит простить, и переезд Джорджа из Карлсруэ в Баден оказался одним из наиболее дорогих за всю, возможно, историю немецкого железнодорожного транспорта.

Размышляя о том, как просто и часто в Германии можно влипнуть в историю, приходишь к заключению, что для нормального юнца-англичанина Германия — обетованный край. На студента-медика, или на завсегдатая ресторанов Темпля, или на младших чинов в увольнении жизнь в Лондоне наводит тоску. Радости жизни здоровый британец получает только нарушая закон (иначе это уже не радости). Если что-либо не запрещено законом, оно не доставит ему истинного удовлетворения. Счастье он представляет себе только в виде какой-нибудь истории, в которую можно влипнуть. Так вот, в Англии в этом смысле особенно не разгуляешься. Чтобы попасть в переделку, от юного англичанина требуется немало настойчивости и упорства.

Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Дело было утром 10-го ноября*, и мы оба просматривали, не без некоторого беспокойства, раздел полицейской хроники. Накануне в «Критерии» за обычные беспорядки забрали в полицию обычную партию молодняка*. У моего друга-старосты были собственные сыновья, а я надзирал отеческим глазом за племянником, который, как полагала любящая мамаша, находился в Лондоне исключительно с целью изучения инженерного искусства. По счастливой случайности знакомых имен среди арестованных не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения о безрассудстве и греховности юного поколения.

— Просто поразительно, — сказал мой друг-староста, — насколько «Критерий» верен своим традициям в этом смысле. То же самое творилось там и в дни моей юности. Каждый вечер обязательно заканчивался потасовкой.