Джером Джером - Трое за границей

Разбирательства, которые затем последовали, лично я вспоминаю без удовольствия. По какой-то чудесной удаче (говорят, Провидение хранит некоторых из нас) этот инцидент случился в Карлсруэ, где у меня был знакомый немец, довольно важный чиновник. О том, как сложилась бы моя судьба, случись это не в Карлсруэ, или не окажись моего знакомого в городе, я не хочу и думать. Как бы то ни было, я спасся, как говорится, «каким-то чудом». Хотелось бы, конечно, добавить, что Карлсруэ я покинул с незапятнанной репутацией, но это будет неправда. То, что я вышел сухим из воды, в полицейских кругах Карлсруэ по сей день расценивается как серьезная ошибка следствия.

Но вся эта мелочь меркнет пред леденящим кровь преступлением, которое совершил Джордж. Инцидент с велосипедом поверг нас всех в замешательство, и как результат мы потеряли Джорджа. Как выяснилось потом, он ждал нас у полицейского суда, но в тот момент мы об этом не знали. Мы подумали, что он, возможно, выехал в Баден сам; стремясь поскорее убраться из Карлсруэ и, быть может, не соображая как следует, мы вскочили в первый же проходящий поезд и направились в Баден.

Когда Джордж, измучившись ожиданием, вернулся на станцию, он увидел, что мы уехали, и с нами же уехал его багаж. Его билет был у Гарриса; нашим кассиром был я, так что в кармане у Джорджа оставалась только какая-то мелочь. Тогда, посчитав свое положение смягчающим вину обстоятельством, Джордж сделал свой первый намеренный шаг на поприще злодеяний, от которого, когда мы прочитали скупой протокол в судебной повестке, волосы у нас с Гаррисом стали почти что дыбом.

Путешествовать по Германии, следует пояснить, несколько проблематично. Вы покупаете билет на станции, откуда хотели бы выехать, до станции, куда бы хотели попасть. Казалось бы, с этим билетом вы попадете на эту станцию. Но это не так. Когда ваш поезд подходит, вы пытаетесь в него втиснуться, но кондуктор величественно посылает вас прочь. Где ваши бумаги? Вы демонстрируете свой билет. Вам объясняют, что сам по себе билет к употреблению непригоден; это лишь первый шаг на пути к вашей поездке; вам нужно бежать назад в кассу и дополнительно приобретать то, что называется «Schnellzugkarte»[8]. Вы возвращаетесь с данным купоном, полагая, что ваши мытарства окончены. Вас пропускают — пока все нормально. Однако вам нельзя сидеть, вам нельзя стоять, вам нельзя ходить по вагону. Для этого вам нужно приобретать третий билет, который на этот раз называется плацкартой, который и дарует вам место на какое-то расстояние.

(Я часто думал, что остается делать человеку, который упрется и купит только первый билет? Будет ли ему позволено бежать по шпалам за поездом? Сможет ли он нацепить на себя ярлык и упокоиться в багажном вагоне? Опять же, что грозит человеку, который, купив-таки «шнельцуг», упорно откажется брать «плацкарту»? Разрешат ли ему влезть на багажную полку? Или позволят повисеть за окном?)

Возвращаясь к Джорджу: денег у него хватило только на билет третьего класса в почтово-пассажирском поезде. Чтобы избежать любопытства кондукторов, он подождал пока поезд тронется, и уже тогда запрыгнул в него.

Это было его первое злодеяние:

а) Посадка на поезд во время движения;

б) Невзирая на предупреждение должностного лица.

Второе злодеяние:

а) Проезд в поезде более высокой категории, чем указанная в билете;

б) Отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.

(Джордж сказал, что никакого «отказа» не было; он просто сообщил должностному лицу, что уплачивать разницу ему нечем.)

Третье злодеяние:

а) Проезд в вагоне более высокой категории, чем указанная в билете;

б) Отказ от уплаты разницы по требованию должностного лица.

(Здесь точность протокольных данных Джордж оспаривает также. Он вывернул карманы и предложил должностному лицу все что у него было, а было у него пенсов восемь германской мелочью. Он предложил перейти в третий класс, но в этом поезде третьего класса не было. Он предложил перейти в багажный вагон, но его не стали даже слушать.)

И четвертое:

а) Проезд на месте без оплаты такового;

б) Праздношатание в коридоре вагона.

(Так как сидеть на месте без оплаты такового ему запрещалось, трудно представить, что еще ему оставалось делать.)

В Германии, однако, понять не значит простить, и переезд Джорджа из Карлсруэ в Баден оказался одним из наиболее дорогих за всю, возможно, историю немецкого железнодорожного транспорта.

Размышляя о том как просто и часто в Германии можно влипнуть в историю, приходишь к заключению, что для нормального юнца-англичанина Германия — обетованный край. На студента-медика, или на завсегдатая ресторанов Темпля, или на младших чинов в увольнении жизнь в Лондоне наводит тоску. Радости жизни здоровый британец получает только нарушая закон (иначе это уже не радости). Если что-то не запрещено законом, оно не доставит ему истинного удовлетворения. Счастье он представляет себе только в виде какой-нибудь истории, в которую можно влипнуть. Так вот, в Англии здесь особенно не разгуляешься. Чтобы попасть в переделку, от юного англичанина требуется немало настойчивости и упорства.

Как-то мы беседовали на эту тему с нашим церковным старостой. Дело было утром 10-го ноября, и мы оба просматривали, не без некоторого беспокойства, раздел полицейской хроники. Накануне в «Критерии» за обычные беспорядки забрали в полицию обычную партию молодняка. У моего друга-старосты были собственные сыновья, а я надзирал отеческим глазом за племянником, который, как полагала любящая мамаша, находился в Лондоне исключительно с целью изучения инженерного искусства. По счастливой случайности знакомых имен среди арестованных не оказалось, и мы, облегченно вздохнув, пустились в рассуждения о безрассудстве и греховности юного поколения.

— Просто поразительно, — сказал мой друг-староста, — насколько «Критерий» верен своим традициям, в этом смысле. То же самое творилось там и в дни моей юности. Каждый вечер обязательно заканчивался потасовкой.

— Как это глупо, — заметил я.

— Как это скучно, — отозвался он. — Вы себе не представляете, — продолжил он, и на его изборожденном морщинами лице появилось мечтательное выражение, — как невыразимо надоедают прогулки от Пиккадилли до полицейского суда на Уайн-стрит. А что еще нам оставалось делать? Элементарно ничего. Потушишь, бывало, фонарь, так фонарщик вернется и зажжет его снова. Оскорбляешь полицейского, он просто ноль внимания. Даже не сообразит, что его оскорбляют, а если сообразит, то ему, я так понял, без разницы. Можно было подраться со швейцаром из Ковент-Гардена, под настроение. Хотя швейцар вообще-то заткнул бы за пояс любого… Если он колотит вас, готовьте пять шиллингов, если вы его — полсоверена. Меня такой вид спорта особенно не захватывал. Как-то раз я попытался угнать двуколку. Это всегда считалось у нас высшей столичной доблестью. Угнал я ее как-то поздно вечером, у пивной на Дин-стрит, и не успел я доехать до Голден-сквер, как меня тормозит какая-то старушенция с тремя чадами, двое орут, третий спит на ходу. Не успел я убраться, как она сует сорванцов, записывает номер, платит вперед — причем больше на целый шиллинг, так она мне сказала — и называет адрес где-то, как она думала, за Норт-Кенсингтон. Хотя на самом деле ехать пришлось куда-то на другой конец Уиллзден. Лошадь уже устала, и плестись пришлось часа два, а то и больше. Я на таких сонных клячах вообще никогда не ездил. Пару раз я пытался убедить мальцов свернуть назад к бабушке, но всякий раз когда я открывал дверцу, самый младший начинал орать как резаный. А когда я предлагал другим извозчикам взять у меня седоков, почти все отвечали мне из популярной в то время песенки: «Раскатал ты, Джордж, губину». Один предложил отвезти домой жене прощальное письмо, другой пообещал весной организовать народ, чтобы откопать мое тело. Когда я влезал на козлы, мне представлялось, как ко мне сядет желчный старый полковник, а я завезу его куда-нибудь к чертям на кулички, туда где кебов не бывает вообще, куда-нибудь миль за десяток в сторону, и брошу его там на бордюре, то-то пусть матерится. В общем, можно было бы хорошо отдохнуть, если повезет с полковником и вообще. Но я не мог представить, что мне придется тащиться куда-то на окраину, а на руках целые ясли беспомощных сопляков. Нет, — заключил мой друг-староста, — В Лондоне любителям нарушать порядок не развернуться.